Григорьева воткнулась взглядом в воскресший экран компьютера, но интересовал ее не Солнцев-звезда. Ее интересовала тарелка.

– Ну чего, нормально экран? Больше не глючит?

– Лучше б он глючил, – хмуро отозвалась Григорьева.

– Что такое? – склонился Иван ближе к плечу сгорбившейся в крутящемся кресле Григорьевой.

Та увеличила фотку – разборчиво показались имена на тарелке вокруг названия фильма «Свадьба лучшей подруги».

– Пожалуйста! Шапка у них. Все тут, и режиссер, и второй, и художник, и звук, и камера, и хлопа, и грим, и все ассистенты, вон даже шофера вписали.

– Продолжаешь за ними следить?

– Да от них захочешь спрятаться – не дадут. Полный интернет.

– Ну, поздравляю, – похлопал Ваня по плечу, – значит, премьера скоро.

– Вот хоть бы раз! – возмутилась Григорьева. – Хоть бы раз вспомнили, кто им сценарий писал!

– А тебе что – славы надо?

– Мне славы не надо! Меня просто бесит! Они шофера напишут, а сценариста – ни-ког-да!

Григорьева всерьез завелась. Как заводилась каждый раз при виде «тарелок», «экваторов» и «шапок» по своим сценариям. Читай – начала, середины и конца съемок. Григорьева всмотрелась повнимательнее в экран.

– Кстати, режиссера великого Доценко тоже чего-то не видно, – Григорьева удивилась, даже надела очки.

– Он, наверное, тебя испугался и спрятался, – предположил Иван.

Доценко действительно был не с коллективом. Они стояли вдвоем с Сашкой друг перед другом в молчании. Сашка ожидал, что Доценко спросит – сколько ему лет, или как дочку звать или еще что-то в таком роде, но Доценко молчал. Сашка подумал, что Доценко просто не знает, о чем еще тут говорить. Ему хотелось поскорей развязаться и уйти. И ничего такого Сашка к этому чужому человеку не почувствовал.

– Мама вот, передала вам, – Сашка протянул конверт, он волновался, вышло неловко, содержимое конверта рассыпалось на пол – фотографии, письма. Сашка бросился собирать.

– Извините.

Доценко же просто наклонился, поднял конверт с маркой и замер. Свои письма, свой почерк он узнал.

– Заклеено, – как-то глухо констатировал он.

– Мама их не читала, – объяснил Сашка. И зачем-то уточнил – Никто не читал.

Он поднялся с колен со своими детскими фотографиями и теперь не знал, куда их девать. Доценко к ним интереса не проявил, свои держал письма. И молчал.

– Мама просила сказать, что извиняется. Ну вот. Вроде все передал.

Сделал дело – гуляй смело. Сашку разобрала досада на себя, что ползал тут на коленках, на фотографии свои, никому тут, похоже, не нужные, на этого мужика, который мог бы хоть что-то сказать: рад знакомству, как мать, как там погода на родине. Что-нибудь, чтоб прекратить это неловкое молчание. Сашка поискал глазами жену с дочкой, окликнул:

– Тань! Ну я все. Пошли отсюда.

Эх, жалко этой сцены не видела Григорьева. Ее немедленно охватило бы вдохновение, которого она давно уже не ощущала.

– Нет, правда, почему режиссера-то нет на шапке? На тарелке есть. А на шапке – нету, – задумалась Григорьева.

– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? – рассмеялся Иван.

Григорьева заинтересованно развернулась – в очках на носу, с растрепанным пучком на затылке, в излюбленном черном свитере, с карандашом во рту (иногда он заменял ей сигарету).

– На Мориарти? – предположила Григорьева. Луиза Мориарти была ее любимой писательницей. Кстати, почему все думают, что Мориарти – мужик?

– На мисс Марпл. С лупой выискивает следы, чтоб уличить злодеев. И вот она обнаруживает – тарелку! В интернете! На самом видном месте!

Иван вошел во вкус, изображал в ролях, ему было смешно. Вообще с Григорьевой всегда смешно.

– Да иди ты! – замахнулась на него Григорьева.

– Что, даже чайку не нальете? Я ей тут компы чиню, – обиделся Иван.

– Иди сам да налей. Я тут еще позырю.

Она опять уткнулась в фотоленту.

– Ежики плакали, но кололись. Мазохистка, – бросил Иван, направляясь на кухню.

Григорьева прицелилась и метнула в него острым карандашом. Но тот успел увернуться. Стреляный.

Григорьева и вправду была похожа сейчас на старушку-сыщицу. Ссутулившись, близоруко всматривалась в экран, наблюдая за праздником, на который ее не звали. Ей всегда бывало жалко себя в такие моменты. Григорьева вспоминала, что она – фрилансер, что у нее нет ни стабильной зарплаты, ни оплачиваемого больничного, ни новогодних корпоративов, и никто не называет ее по имени-отчеству.

– Держите, мисс Марпл, – окликнул Иван из-за спины. Он протянул ей тарелку, на которой было крупно выведено «СВАДЬБА ЛУЧШЕЙ ПОДРУГИ». И вокруг, не менее крупным шрифтом, «СЦЕНАРИСТ ГРИГОРЬЕВА».

– Бить будем?

Григорьева помахала головой – нет, и почему-то на глазах выступили слезы.

К отцу и сыну подошли Таня с дочкой. Таня издалека следила за их неловким «стоянием на Угре», поняла – им тут не особо рады. Значит план Б: хоть показать Машке Москву.

Таня больше не улыбалась. Ей было жалко своей улыбки, она вообще была на них скупа, не раздавала кому попало, как и большинство простых русских людей, не испорченных модным в столицах позитивным мышлением. По-хорошему, подумала Танька, сказать бы ему, что мог бы хоть проявить вежливость. Они сюда по его душу с ребенком притащились из такой дали.

– Ну что, в цирк? – спросила она Сашку и Машу. Пусть не думает этот режиссер, что на нем тут свет клином сошелся. У них тоже своя гордость есть.

Из-за ширмы раздалось.

– Мы сегодня выпьем вообще? Сергей Владимирович!

– Где режиссер?!

Сашка, понимая, что больше они не увидятся, испытал облегчение, протянул руку.

– Ну, как говорится, рад был познакомиться. Простите, что помешались.

Доценко изменился в лице, растерялся. Сжал обеими руками протянутую Сашкину ладонь.

– Подождите. Ребята, подождите, пожалуйста, здесь. Не уходите.

Выглянула Шура, прогудела укоризненно:

– Сергей Владимирович!

– Уже иду! Иду!

Шура скрылась, не обратив на родственников внимания. Ее семьей были «апрелевцы».

Доценко поспешил, еще раз обернувшись:

– Две минуты. Не уходите!

Сашка с Таней и Машенькой остались ждать.

– А можно нам туда? – спросила Маша, указывая за ширму.

– Такого приглашения не было, Маша, велено ждать, – сказала Таня тоном своей матери и уставилась на Сашку.

Сашка не знал, что тут сказать. Наверное, раз попросили, так надо ждать.

– Может, не верит, поедем сейчас ДНК сдавать?

– Я не хочу в ДНК, я хочу в цирк, – сказала Маша.

Доценко появился у стола.

– Ну наконец-то!

– Шурка – в центр! – скомандовал оператор. Поставил камеру на отсроченную съемку, метнулся к своим. Вся съемочная группа во главе на этот раз с Доценко, с Шурой и тарелкой заорали вместо «чиз» «шапка!» Это тоже была их, «апрелевская», традиция. Актеры это понимали, отошли на задний план, вперед не лезли. К Доценко потянулись пластиковые стаканы, а он сам как будто спешил, бодро, даже слишком, поднял свой, громко провозгласил:

– Коллеги! Поздравляю всех! Молодцы!

– Ура!

Доценко пригубил и поставил. Оператор укоризненно развел руками, отчего слегка пошатнулся. Сам-то Володька был уже крепко под мухой. Как и все.

– Сергей Владимирович…

Обычно Доценко любитель был выпить, и тоста от него ждали помасштабнее, поцветистее.

Не пить мог только Петрович. Шофер пил только сок, но от коллектива не отрывался.

– Гуляй, братцы! Всех развезу.

– За нас! За «Апрель»! За нашего гениального режиссера!

Все чокались, поздравлялись.

Рената, стоя рядом с Лизой в кругу актеров по другую сторону стола, наблюдала за Доценко холодным взором – подойдет сам или нет? А может, догадается произнести за нее персональный тост? Кажется, нет. Их неожиданно увядший роман начинал беспокоить ее самолюбие. Ладно бы сказать – «он меня поимел», да он ведь даже ее не трахнул! Но чувствовала она себя все равно так, как будто «ее поимели».