– И что дальше? – Мальчик не желал покоя Жану-Батисту Тавернье, хотел знать, что было потом.

Наташа крутанула руль – свернули на просёлок, тянущийся между виноградников. У некоторых лоз были высажены розовые кусты – так делают, чтобы следить за виноградом. По самочувствию роз судят о благополучии лозы: швейцарский метод, о котором Ксана слышала раньше, возможно во время другой поездки с другими Борей и Лидой в другую клинику.

– А дальше он внезапно решил ехать в Москву, по каким-то срочным бриллиантовым делам. – Наташа говорила нараспев, как будто читала вслух сказку. – Был Жан-Батист Тавернье уже очень немолодым человеком. Сидеть бы такому в мягком кресле у тёплого камина, любоваться горами над Леманом… Так нет же! – В голосе Наташи вдруг звякнули железные нотки, как будто связка ключей упала на каменный пол. – Зачем-то поехал в Москву и сгинул там.

– Как – сгинул? – Боря отвернулся от окна, раскрыл рот.

Наташа, судя по всему, имевшая к обладателю замка какие-то личные счёты, пожала плечами:

– А вот так – сгинул, и всё. Никто не знает, где он похоронен. Нечего было ездить в Москву в таком возрасте!

Боря проводил внимательным взглядом обоннскую башню, ещё раз мелькнувшую за окном, как будто призрак Тавернье погрозил толстым белым пальцем, прежде чем скрыться в холмах.

Приехали. Наташа вышла из машины первой, Ксана и Лида выбрались следом, а Боря долго не выходил, настороженно разглядывая в окно большой белый дом с коричневой крышей и живую изгородь из роз. Лепестки лежали на траве вперемешку, словно розы всю ночь дрались.

– Борис, нам пора! – оживлённо сказала Наташа, открывая пассажирскую дверцу.

Вблизи гулко звенели коровьи колокольцы, будто кто-то ни разу не воспитанный мешал сахар в стакане гигантской ложкой.

Доктор был высокий, знающий, равнодушный. Говорил про кетаминовые капельницы, нейромодуляции и транскраниальную магнитную стимуляцию.

– Не забывайте, ему только шестнадцать, – волновалась Лида.

Всё как обычно: Ксана переводила, не дожидаясь, пока доктор закончит фразу, она заранее знала, что услышит. Её метод перевода подходил не всем, один нервный невролог упрекнул Ксану: «Мадам Лесовай, мне кажется, вы сидите у меня в голове и оттуда выкрикиваете!» Но что поделаешь, за годы практики она сама уже стала кем-то вроде психиатра, во всяком случае, с диагнозом ошибалась редко; вот Борю увидела и сразу догадалась: биполярка. Сейчас у него период упадка, вялость, потом начнётся «гон», бешеная активность, он будет делать уроки вперёд на неделю, играть с друзьями в компьютер, а потом снова заляжет у себя в комнате, как в берлоге, и станет смотреть в потолок, как другие смотрят в телевизор.

Доктор заметно повеселел: предполагаемый пациент только что стал пациентом реальным. Сказал, бумаги подготовят часа через два, а пока они могут погулять в саду, или вот у них тут в Бушийоне есть дивный дикий пляж. Буквально десять минут на машине – и можно искупаться или позагорать в тени деревьев, день-то жаркий! Выяснилось, что у всех, кроме Ксаны, были с собой купальные костюмы. Какие предусмотрительные люди!

Спустились в Бушийон, крошечный городок, где велосипеды привязывают к деревьям. Машину оставили рядом с часовней. По очереди посетили бесплатный туалет, переоделись. В багажнике нашлись полотенца – застиранные, с намертво въевшимися пятнами от солнцезащитного крема. Пляж скрывался за деревьями, они, казалось, выше, чем горы. Горы, тем более, успели скрыться в облаках – какого-то часа в клинике хватило, чтобы они спрятались. Так, мутнело что-то впереди, и вода, как в учебнике физики, превращалась в пар.

Боря не стал раздеваться: стеснялся. Они сидели вдвоём с Ксаной на берегу, пока Лида с Наташей – обе неожиданно стройные, подтянутые, а Лида ещё и с красивыми ногами – плескались в озере. Боря молчал, косился на соседей, занявших лучшее на всём пляже место под акацией и кедром. Вне всяких сомнений, пациент всё той же клиники и его отец. Мальчик – олигофрен.

Как же много во всех языках этих слов, которых приходится избегать: больной, сумасшедший, безумный, ненормальный, рехнулся, чокнулся, не в себе, у тебя с головой что-то, не соображаешь, дебил, псих, с ума сошёл… Или кто-то вдруг говорит: «Да это какое-то безумие!» Или «У нас тут дурдом». Или «Он с ума по ней сходит».

В мировой культуре – и той, что в заоблачных далях, и той, что плещется на уровне колен, – изобилие именно этих сюжетов и совпадений. Там всегда кто-то сходит с ума, как, впрочем, и в жизни, порою совсем некультурной. Вообразите, Аркадий Петрович тоже лежал. И Ольга обращалась. А Саша получает регулярное лечение, иначе почему бы у него лицо стало в последнее время таким гладким и немного блестящим? Это, я вам точно говорю, от препаратов с обратным захватом серотонина. Таблетки в баночках гремят, как детские погремушки. Рецепты хранятся в плотных конвертах и пластиковых «файлах». Нам бы с минимальной «побочкой».

Ксана оперлась на локти, выглядывая в воде купальщиц. Лида загорала на камнях, образующих естественный мол. Наташа плыла почти вровень с теплоходом, пересекавшим Леман. Теплоход спешил во Францию. Кажется, Ксану всё-таки прибило к сонному берегу… Ну или сейчас прибьёт.

Она спала, уткнувшись носом в чужое полотенце. Вот сейчас ей действительно можно позавидовать… Швейцария, озеро, солнце, пустота в голове – ни одного медицинского термина не вытрясешь. Птицы звенят-заливаются, как тот дрозд, что пел у них под окном прошлой весной. Ксана считала его соловьём, но мама сказала: нет, это певчий дрозд. И певец – кем бы он ни был – сразу после этих слов умолк. Птицы звенят, заливаются… Теплоход швартуется у пристани Эвиана. Горы играют с облаками, примеряя их, как шляпы.

Ксеничка Лёвшина с маленьким старым чемоданчиком стоит на пороге чужой квартиры и медлит войти.

На вилле «Роза Ивановна» всё шло своим чередом: Ксеничка каждый день ходила в институт к Шольдеру на бульвар Гранси, терпела болезненные растяжки и упражнения, а потом бежала домой, на Флеретт. Там всякий раз ждал какой-то сюрприз, обычно приятный.

Маргерит встретила в дверях, улыбаясь:

– Тебе письмо из дому.

Письмо было из Петербурга – видно, пора называть его домом. Ксеничка улыбнулась, как того ждала Маргерит, и вышла с письмом в садик, неровно разорвала край конверта. Мама писала поспешно, ей было некогда, как обычно, но всё-таки чувствовалось: она скучает по младшей дочери. Интересно, как они там устроились и когда вернутся в Полтаву? Ксеничка пусть и понимала, что это ошибочно, но всякий раз представляла своих на квартире Долматовых в третьем этаже здания Министерства иностранных дел. Вход с Мойки. Дядя Александр служит дипломатическим курьером, он знает много языков и ездит по службе то в Испанию, то в Сербию, то во Францию.

Квартира у Долматовых великолепная, как все казённые. Высокие лепные потолки, просторные комнаты, обширный зал. Правда, в тот раз в связи с отъездом хозяев вся мебель была под чехлами, картины, люстры и зеркала завешены, портьеры сняты. Только в одной комнате, где Ксеничка спала на диване, висела незавешенная картина – и занимала весь простенок. Это была работа живописца Константина Изенберга, брата Анеты. Картина изображала царевну Софью в монастыре, в бессильном отчаянии перед решетчатым окном. Геня, мельком взглянув, сказала, что картина дурная – пропорции не соблюдены, рука несоразмерно велика и что-то ещё. Но Ксеничке «Софья» нравилась – это было единственное, на что она здесь могла смотреть.

Погода в Петербурге стояла в те дни хорошая, солнце припекало даже через окна. Мамы и Гени целыми днями не было дома. К отсутствию сестры Ксеничка давно привыкла, Евгения была самостоятельна и жила отдельно. Она работала на редакцию журнала «Искусство и художественная промышленность», переводила статьи иностранных писателей с немецкого, английского, французского. И сама, Ксеничка верно знала, пыталась писать о различных художниках, так что Изенберга судила со знанием вопроса. Мама хлопотала заграничные паспорта и навещала Лёлю в больнице. Отец выходил только к обеду.