В верхах над шпилями кружили тени чаек, вероятно, своими хищными клювами соскабливая с остова кладки карабкающихся ракообразных и зацепившихся за стены и выступы при подъёме из воды моллюсков, выдалбливая тех из раковин и панцирей, пируя вот так каждое полнолуние.

Глядя на лунный город, я вспомнил своё детство, фантазии юности, и не мог поверить собственным глазам, что вижу играющие в небесном отблеске настоящие каменные стены. Тот самый поднявшийся со дна комплекс построек, о котором я почти позабыл. Никому не сказав ни слова, взяв с собой только фонарь, и даже не проверив в нём запасы масла, я отправился на берег и, уместившись в лодке, начал спешно грести, опасаясь, что могу не успеть, что эти величественные изящные постройки поднимаются лишь на краткий период…

Что было сил, начиная уже задыхаться от усталости и истощения, будто это небольшое путешествие вытягивало из меня всю жизненную энергию, я плыл по спокойной воде в сторону волшебного замка, стремился туда, не сводя с него глаз и опасаясь, что он развеется, как мираж, растворится в дымке тумана и спрячется от меня, как остерегаются показываться людям на глаза все лесные сатиры и пикси, заметить которых могут лишь те, кто ещё не окончательно зачерствел изнутри, став подобием видневшихся статуй.

Громадные исполины придерживали белокаменные своды и карнизы узорчатых местных зданий. Одни были широкими, украшенными вереницей колоннад, другие высотными и цилиндрическими, с остроконечными крышами в узорах зазубрин. Там не виднелось каких-либо флагов, а надписи в орнаментах, если и были, то оказывались неподвластны для расшифровки, оказываясь узорами и иероглифами совершенно немыслимого и непонятного мне языка.

Руки гребли будто сами, я был столь очарован, столь шокирован, что детские грёзы вдруг сами по себе всплыли в реальности, оказавшись явью, что я просто двигался на зов лунного света, прямо туда, в посеребрённое мерцание торчащих над водой кипенных колоколен и минаретов. Но, чем ближе становился ко мне этот причудливый замок, тем тревожнее становилось мне от его вида.

Величественные столбы покрылись вековыми трещинами, опали глыбами по мере своего возвышения, зияя чёрными дырами остроконечных осколков, будто раскрытыми хищными пастями. Город казался мёртвым. Его пагоды и дома обратились в скверные седые склепы, а все величественные обелиски стали обшарпанными могильными плитами, надгробьем для всех лелеянных надежд и захороненных мечтаний, средь которых здесь действительно сновали твари, чем-то похожие на ракообразных, но столь тошнотворного и отталкивающего вида, воистину нескладные, корявые и противоестественные, что мне было дурно дышать, глядя на них.

Каменные титаны чуждого оформления зданий имели несколько голов и множество рук, представая несуразными андрогинами и хтоническими чудовищами, напрочь лишёнными торжества увековеченной грации, изящности и красоты, как шедевры античных мастеров. Пьедесталы колонн украшались дьявольскими отметинами и запретными колдовскими символами. И узорчатые макабрические змеи с наростами шипов и грозными перепончатыми гребнями оборачивались сохранившимся ещё декором вокруг них, вздымаясь ввысь зловещей порослью вьюнков безумия древних зодчих.

А там, под могучими антаблементами испещрённых человеческими черепами перекрытий, капители этих изваяний украшали столь отталкивающие, пугающие и неприятные людскому взору лики, превосходящие весь древний ужас горгон и химер, что облик их побуждал к бесконечным ночным кошмарам, воплощая те наяву. Рукотворные изваяния, словно живые, столь пронзительно глядели леденящей кровь свирепостью прямо в душу, что я остановил вёсла, едва не выронив те из задрожавших рук, и, сотрясаясь, глядел, как светлое величие обращалось при ближайшем рассмотрении в хаотическое безобразие первобытного грубого уродства.

В лицо ударило дыхание зловонное дыхание смерти – груды обглоданных костей украшали местные улицы, и их обсасывали бледные безглазые ползуны, чьи большие округлые рты были испещрены угольчатыми зубами, уходившими в сатанинскую глубь розоватой отвратительной глотки.

От стремительной панической хватки меня начинало трясти, виды немыслимых некромантических пейзажей вызывали слёзы боли, рвоту и слетавший с губ тихий стон, будто душа сама стремилась вырваться из тела, уносясь прочь под языческие барабанные перестукивания костей куда-то в безвременье, в недра изначального пространства, как можно дальше от всего того, что представало перед моим шокированным взглядом.

Как монструозные охранные шису и комаину, как грифоны и сфинксы, на своих громадных лапах с крючковатыми орлиными когтями, здесь сторожевыми псами восседали антропоморфные гули с зубастыми прожорливыми мордами, в которых от родства с людьми практически не оставалось ни следа – какая-то извращённая немыслимая помесь льва, собаки, крокодила и человека… Они хрустели костями, избирательно находя среди объедков что-то для себя интересное, и охотясь на морские звёзды и моллюсков, чтоб показывались где-нибудь неподалёку.

А в вышине над полуразрушенными шпилями летали вовсе не чайки, а ехидно канючащие, устрашающей наружности крылатые горгульи, планируя на перепончатых конечностях. Пронзительно стенающие и гомерически гогочущие, они, словно дозорные, высматривали вокруг корабли и таких наивных дурачков, как я, которые, увидев лунный город, тут же ринутся к нему, не поверив своим глазам, желая исследовать, прикоснуться к чему-то таинственному, не ожидая, что здесь под каждой лестницей и в каждой щели копошится гнусная тошнотворная мерзость.

Глыбы строений с нового ракурса казались асимметричным нагромождением безвкусицы, а сам город – какой-то искажённой потусторонней карикатурой на некрополь, в котором захоронённые стали закланной пищей неописуемых вопиющих существ, придающихся неистовому богопротивному каннибализму, обгладывая белёсые останки.

В свете луны я узрел бессчетное множество обглоданных скелетов таких бедолаг – рыбаки, пираты, путешественники, сколько за сотни или даже тысячи лет сюда попадало несчастных, обречённых пасть обречённой жертвой в мученических схватках, стать разодранной пищей глумливым обитателям здешних могильников и подношением немыслимым в своём извращённом безобразии богам.

Над всем этим плыли по воздуху жуткого вида вопящие призраки, напоминавшие обглоданные сгнившие трупы в изодранных лохмотьях, чей гипнотический звенящий гул потусторонних голосов отдавался раскатами гадкого сотрясающего эха в вышине, словно трубный глас, созывавший на пиршество всех неживых и не мёртвых созданий, порождённых сумеречными кошмарами и лихорадочным бредом вселенской бездны.

Царство адского кладбища, возведённого из скрепленных слюной здешнего богопротивного цирка уродцев, являло мне свою истинную сущность, но оставляло при этом столько глубинных нор и подземелий, где ползали глядящие на свет неописуемые бесформенные ужасы, столько ещё сокрытых морским туманом и крыльями бездонной хладной ночи уголков, где затаились клёкотавшие и скребущиеся твари, противоположные всему природному естеству, а потому боящиеся даже выйти на свет, поджидая забредшую добычу в тёмных закоулках и подворотнях паутины местных улиц и распластавшихся щупалец местных тоннелей.

Осознав, что меня заметили, вероятно, их привлёк свет моего фонаря, и что с этой части города всё больше раздаётся чудовищных воплей и до дрожи пугающего хлопанья крыльев, я насел на вёсла и, что было сил, начал двигаться обратно. Гули, големы, членистоногие – все, восторженно клацая пастями и восторженно улюлюкая, сползались на края скальных выступов богопротивного монолита, на котором и был выстроен этот языческий варварский курган из комплекса склепов, храмов и зиккуратов.

Я видел продольные чёрные глаза горгулий с взвинченными рогами и не закрывавшимися от кривизны зубов скрежетавшими звериными пастями. Они были уже совсем рядом, их многорукие трёхпалые туши с длинными саблями заострённых, наточенных об эти камни, когтей уже собирались поддеть меня, пронзив насквозь, дабы утащить в своё мрачное смрадное логово, но небо начинало светлеть в преддверии рассвета, что им, парящим в воздухе, было совсем не по нутру.