Через неделю после Мишиных годин Клаву вызвали в суд и приговорили выплачивать Мишиной мамке по тринадцать рублей с копейками в месяц. Мамка его в суде кричала, что Клавка нетрудовые доходы по шабашкам зашибает, но доказательств у ней нее было, а свои руки, с обломанными ногтями и вьевшимся в кожу цементом Клава прятала от судей в карманы старенького пальто.
* * *
Нет, евреи в космос не полетели. Нечего в космосе делать нормальному еврею. Да и от участия в локальных региональных конфликтах психически полноценный индивид еврейского происхождения постарался бы уклониться. Вежливо, но твердо, как накануне учили Хилю мама и бабушка. Но это учение не пошло Хиле впрок, потому что она, в глубине души, очень сердилась на мамочку. После папиной кончины и трех месяцев не прошло, как мама и дядя Хаим решили расписаться и уехать из страны в самый ответственный для перестройки народного хозяйства момент. Бабушка сказала, что раз мама еще живая, то она и должна думать про живое, но Хиля чувствовала, что со смертью папы что-то очень большое и теплое умерло в ней. А когда мама начала собирать чемоданы, громко размышляя о живом, и уложила с собой даже бабушкины золотые сережки, то бабушка перестала давить на Хилю и на все махнула рукой. Ничего теперь Хилю дома не держало, она вдруг всего перестала бояться и записалась в командировку в Абхазию.
Что в этой Абхазии делать, кого там с кем мирить, и чем отличаются друг от друга грузины и абхазы, Хиля так и не поняла до конца командировки. В спокойные дни ей нравилось бродить по Сухуми, но стояла жара, а в городе ей не продавали даже сока, говорили, что сок им очень нужен самим - поить защитников. По этой же причине Хиле не продали и босоножки с блестящими бусинками на ремешках.
Два раза их отряд все же купался в море. А большую часть времени они лежали на полу школы, в которой их разместили, за мешками с песком, укрываясь от шальных пуль. Рядом с Хилей все ложился капитан милиции из Новосибирска, а потом он уехал раньше ее и больше даже писем не писал. В общем, когда Хиля вернулась домой, аборт делать было уже поздно.
Уехать с мамой и дядей Хаимом Хиля все равно бы перед Абхазией не смогла из-за бабушки, которая, хоть и уверяла всех перед маминым отъездом, что протянет недолго и уже на днях предстанет перед ликом Господним, перекидываться на тот свет что-то не торопилась. А потом стал заметен живот, и бабушка, оплакивая участь домашней еврейской девочки, загубленной советской милицией, шила распашонки и деловито готовила приданное.
От всего отделения Хиле подарили коляску, а паспортистки заверили Хилю, что после декретного отпуска, они обязательно возьмут ее к себе. Полковник Алексеев все виновато вздыхал и, подписывая больничный, избегал глядеть Хиле в глаза.
Из роддома Хилю с дочкой менты встречали на газике, с цветами, а персонал за ее спиной шептал ставшее уже ненавистным для Хили слово: "Ментура!" Но никто ей даже не вспоминал, что она - еврейка, не спрашивал как на допросе с пристрастием о нашем папочке. Более того, они все, кто еще сегодня утром орал на нее: "Мамычка! Кидай сюда пеленки сраные! А ссаные подсуши, нам на твое ссанье не настираешься!", расступались перед ней, как море перед Моисеем. И когда Хиля уже уходила из отделения с дочкой, кое-как завернутой ею в скользкое атласное одеяльце, на ее горбоносом личике с острым взглядом черных глаз c гордостью светилось только это слово, ну, которое о ней шептал персонал роддома у газика.
И глядя в запотевшее окошко машины, она с необычайной душевной легкостью решила для себя и дочки мучительную проблему с папочкой: Ой, Лорочка! Ты мене не тревожь душу своими расспросами! Ты же совсем не в состоянии понять эту трагедию! Погиб твой папочка в региональном конфликте, как есть, совсем погиб. Мешок с песком нас тогда сильно подвел...
Дома бабушка, углядев, как Хиля пыталась перепеленать младенца и чуть было не утопила маленькую при купании, решила пожить на этом свете еще немного. С ворчанием она отослала Хилю от дочки готовиться к непременному родственному застолью. Готовились они целую неделю, обсуждая с бабушкой меню до ночи. Однако родственников собралось совсем немного, ветер перемен позвал их в далекие края. Но места за большим овальным столом не пустовали. Пришло почти все их отделение во главе с полковником Алексеевым, даже паспортистки были.
Вначале разношерстая компания чувствовала себя неловко. Хиля тоже очень стеснялась, потому что дядя Яша и дядя Фима проходили именно у них в отделении по одному делу. Но размеры там были не особо крупные, а на ряд эпизодов вообще не хватило доказательств, поэтому после второго тоста за пополнение клана Шпаков-Видергузеров последовал третий - за дружбу народов с советской милицией. И даже надувшиеся паспортиски остались очень довольны, поскольку молодая мужская поросль Шпаков и Видергузеров усиленно наполняла их стопочки, пощипывая тугие коленки.
Полковник Алексеев помогал бабушке на кухне и все просил у нее прощения, что Хилю не уследил, а бабушка его утешала, что ребенок - это вообще-то счастье. А то, что у правнучки папа - милиционер, так это даже еще лучше, значит, малышка будет здоровенькой. Папу ведь перед милицией, поди-ка, на медкомиссии проверяли от мужской части до головы! Заставь-ка жениха какого перед женитьбой так провериться! Бабушка усмотрела положительный момент и в том, что Хиля осталась без мужа. Ну, судите сами, для их дружной семьи и одного милиционера многовато, а вдруг бы их двое тут в фуражках сидело! Куда остальным-то Шпакам деваться? А ежели вдруг Хиле счастье привалит, то ребенок ему помехой не будет. Оставайтесь спокойны, граждане подследственные! Бабушка Видергузер решила еще немного пожить! И после суматошной жизни милицейских лет, после короткой любви под пулями у теплого моря, после переживаний и даже отчаяния последних дней, все вдруг утряслось, все встало на свои места. Эта крохотная девочка, что спала рядом, вдруг напомнила пусть не очень счастливое, но, как еще недавно казалось ей, навсегда ушедшее детство. Ее милое личико было так похоже на маленькие фотографии бабушкиных родственников, к которым бабушка добавила и фото папочки, что, глядя на него, Хиля невольно улыбалась. От ее души потихоньку отлетали все печали и стенания. И, провожая однажды с бабушкой субботу молитвой "Бмоциэй йойм мнухо", Хиля поняла, что все всегда возвращается, и ни что не покидает нас навечно. Их молитва возносилась к Богу, ко всем несчастным Видергузерам из Бердичева, к папочке, к далекой мамочке и к полной девочке с пшеничной косой. После молитвы душу окутывал покой, а в глазах ни с того, ни с сего начинала светиться надежда на счастье.
