– И чему вы только детей будете учить с такими-то манерами? – продолжила она.

– Точным наукам, Анастасия Владимировна. Тому, как строят мосты и почему они стоят.

– Я хоть не знаю, как строят мосты, зато могу своему супругу суп сварить. А вот чем вы мужа кормить будете, Мария Лионовна, не представляю.

Вошел Сабуров и остался стоять. В вагоне-салоне ему нравилось кресло спиной к окну, то же, что и Екатерине. Когда Сабуров приходил первым, Екатерина кружила по салону, как птица-падальщица, и долго выбирала, где присесть. Уже три дня кресло оказывалось свободным к ее приходу. Иногда на деревянных подлокотниках она чувствовала тепло его рук.

Дочь банкира скользнула по Сабурову взглядом, вздернула подбородок и улыбнулась:

– Моему мужу помимо еды потребуется женщина, способная поддержать разговор. Я не собираюсь смиренно выйти замуж за какого-нибудь барыгу с оспинами и мешком денег и нарожать ему сыновей. У меня хорошее образование, я не только могу сама зарабатывать, я дам моим воспитанниками жизнь, о которой они раньше и мечтать не могли. И бедные дети вырастут и будут строить великолепные мосты.

– Без уважения к старшим вы, молодежь, Россию быстро загубите, – вынесла приговор Чаевская.

– Уважение и страх – разные вещи. Имея внутреннюю свободу думать, мои воспитанники смогут сами решать, кто достоин уважения. Свобода – настоящий признак прогресса.

– Позволите?..

Сдержанные кивки дам. Щелкнул портсигар, чиркнула спичка.

– А как же закон? – поинтересовался Сабуров, закурив.

Мария Лионовна нахмурилась – это очень ей шло.

– Странно такое от вас слышать, Владимир Леонидович, – заявила она. – Закон – пережиток прошлого. Мораль – вот что важно. Если бы люди видели друг в друге людей, не понадобились бы ваши законы.

Сабуров разговор не поддержал. Пальцы девушки поглаживали потертую книгу.

– А я с Марией Лионовной согласен, – подал голос молодой Карпов.

Он ехал во Владивосток с семьей. Отец-коммерсант, седой и основательный, в разговорах участвовал редко, а мать ушла в купе отдыхать.

Карпов продолжил:

– Если бы мы все относились друг к другу с сердечностью, работали с полной отдачей, поддерживали друг друга – удалось бы достичь гораздо большего.

Компаньонка Марии Лионовны смотрела на молодого человека с восхищением. Елену Андреевну тоже можно было бы назвать хорошенькой, однако при сравнении с красавицей Бринер курносый нос и заостренные, по-лисьи оттопыренные вверх уши делали ее внешность простоватой, деревенской.

– Вот именно. – Мария Лионовна сосредоточилась на Карпове. – Только это не так просто – начать мыслить по-новому. Надо заставить себя видеть человека в каждом извозчике, а каждому извозчику дать возможность учиться. Тогда есть шанс, что все люди смогут получить доступ к образованию, а потом и к работе, чтобы внести вклад в общее благополучие. Равенство возможностей – вот что важно.

Екатерина не слишком следила за беседой. Ее внимание сосредоточилось на  кружевном воротнике Бринер: вот спираль, разворачивающаяся направо, затем налево, затем элемент в форме цветка и снова спираль…

Мария Лионовна вдруг обратилась к ней:

– Екатерина Елизаровна, вот вы, женщина нового времени, что думаете?

– О мостах? – рассеянно переспросила она.

– О прогрессе.

– Тогда железнодорожный мост господина Кнорре. Под Красноярском.

Возникшую паузу нарушил голос Карпова-старшего:

– Тот, который получил Гран-при Всемирной выставки в Париже?

Его партнер, русскоговорящий китаец Тен Цунан, тоже воззрился на Екатерину – вроде бы с интересом, хотя понять выражение его лица было сложно. Он смотрел не моргая, только поблескивали черные бусины в прорезях век.

– Да. – Не стоило позволять втянуть себя в непонятный разговор.

Мария Лионовна с жаром продолжила:

– Екатерина Елизаровна, я вас полностью понимаю. Все эти металлические конструкции есть отражение человеческого разума, стремления покорять природу и улучшать окружающий мир.

К счастью, отвечать не потребовалось, потому что в салон вошла Эмилия Игоревна Крушевская. Взгляды пассажиров тот-час прилипли к ней, как пушинки к янтарю. Певица была немного старше Екатерины; высокие дугообразные брови придавали ее лицу выражение слегка удивленное и внимательное, а в глубоко посаженных глазах таились все загадки Сфинкса. Крушевская недавно вернулась на сцену после годового отсутствия: по слухам, была сестрой милосердия в полевом госпитале на Дальнем Востоке. Путешествовала она в собственном отдельном вагоне, но иногда, соскучившись по обществу, появлялась в вагоне-салоне.

Крушевская поприветствовала всех и села у стола напротив старшего Карпова, недалеко от Екатерины. Она не улыбалась. Бриллиантовые серьги рассыпали радужные искры света по мебели и столу, в воздухе расцветал роскошный аромат духов.

– Я же говорю о том, что первобытные страхи, веру в магию и потустороннее пора бы оставить в прошлом, – попыталась вернуть внимание общества Мария Лионовна.

– И что же тогда с одаренными? – спросил Сабуров, не сводя, впрочем, глаз с Крушевской, которая, казалось, не замечала его взгляда.

– Перестать бояться. Подчинить их. – Мария Лионовна недовольно дернула головой. – Заставить работать во благо государства – пользуясь прогрессом и силой разума.

Екатерина усмехнулась: разговоры о свободе всегда заканчивались тем, что кого-то нужно подчинить. Сабуров, казавшийся увлеченным Крушевской, усмешку Екатерины все же заметил.

– И где же на вашей карте мира место любви? – поинтересовалась Эмилия. Голос у нее был волшебный, томный, отзывался вибрациями в груди.

Елена Андреевна вдруг зарделась и принялась поправлять рукава на платье.

– Сердце – это мышца, – отрезала будущая учительница. – Все остальное – в нашей голове, не так ли, Владимир Леонидович? В голове, конечно. Всё самое красивое в голове.

– Простите, не соглашусь, Мария Лионовна! – Сабуров развел руками. – Я видел намного более красивые вещи, чем розовое желе у человека под черепной коробкой.

– Ну зачем же вы так буквально!

– Врачи – люди приземленные. Нам бы знать, что отрезать да куда иголку вколоть.

Крушевская не улыбнулась, только вспорхнули с подлокотника и соединились на юбке пальцы. Мария Лионовна снова вздернула подбородок и уставилась на тот же пейзаж, что и Чаевская недавно. Младший Карпов по-прежнему смотрел в сторону красавицы Бринер и улыбался. Сабуров сел и принялся любезничать с Крушевской, но иногда чиркал взглядом по Екатерине, как спичкой о коробок.

Тогда Екатерина впервые заметила, что у нее болит голова.

Озарение пришло тут же. Екатерина закрыла глаза и внутренним взором увидела яркие белые всполохи, как будто след от падающей звезды. Стоило сообразить раньше: в поезде орудовала летавица.

Конечно, можно было бы не обращать на нечисть внимание: пусть сотрудники Китайско-Восточной железной дороги сами разбираются. Потери, понесенные во время восстания ихэтуаней и последующего восстановления КВЖД, не позволяли Охранному отделению, как прежде, обеспечивать сопровождение каждому из поездов Транссиба. Перед отъездом Екатерину предупредили, что на этом поезде одаренных не будет. Однако до Харбина оставались еще сутки пути, и за это время летавица могла натворить дел.

В коридоре послышался шум, кто-то спешно протопал в другой конец вагона.

Екатерина сделала глубокий вдох и выдохнула на темное окно – на стекле распустились морозные узоры. Томная Крушевская, тихоня – мать Карпова, старуха Чаевская, красавица Мария Лионовна и ее ясноглазая компаньонка Елена Андреевна, – а ведь есть еще прислуга Карповых и Чаевской, и портниха из Владивостока, и еще несколько вагонов с людьми, которые ехали из Петербурга в Маньчжурию и дальше, к Тихому океану, где росли города и новые надежды.

Шум возобновился, теперь появились голоса. Дмитрий Христианович что-то негромко говорил, ему отвечали коротко и насмешливо – по интонациям Екатерина узнала Сабурова. Видимо, пассажиру потребовался врач. Екатерина еще немного поразглядывала изображения женщин на стекле и приказала им исчезнуть, а потом накинула шаль и выскользнула из купе.