- За что тебя упекли сюда, приятель? - Живой голос, пусть и свой собственный, разогнал гнетущее ощущение.
Илия искоса глянул на своего тюремщика. Глаз его сверкнул как у кота.
- История моя длина, печальна и поучительна. Я вижу, ты не против скрасить часы унылого дежурства за беседой. Ведь общение - это единственная роскошь, которую может позволить себе большинство живущих в нашем бренном мире... Вот только общаться стоя будет слишком тягостно для твоих коленей. История моя длинна - я уже говорил об этом?.. Лучше бы тебе принести для себя стул и тогда вся ночь будет в нашем распоряжении.
Густав хмыкнул. Этот за решёткой был тем ещё чудилой. И как бы ни оказалось, что упекли его сюда именно что за слишком длинный язык. Хотя, не похоже оно на господ магистров... Но правда в сказанных словах имелась - колени у Густава оставляли желать лучшего. Потому он подхватил фонарь и отправился к соседней камере. Илия наблюдал за ним сквозь прутья решётки.
Весьма быстро Густав отыскал всё необходимое. Попыхтев, выволок в коридор небольшой столик с когда-то залитой чернилами и так не оттёртой столешницей. К столу придвинул широкое, вполне ещё крепкое кресло с высокой спинкой, нещадно скрипящее при малейшем к нему касании, за что, видимо, и сосланное доживать свой век в подвальной безвестности. Лампу Густав поставил на стол, туда же положил снятую с пояса дубинку. Сам удовлетворённо плюхнулся на седалище.
- Вот я и готов выслушать твою слезливую историю, - подмигнул он узнику. Интересно, но теперь окружающая темень с выхваченным из неё светлым пятном и каменная тяжесть башни над ними напротив стали действовать успокаивающе. Настраивая на общительный лад.
Всё-таки верно, что в сменах дежурят подвое. Одному порой и завыть охота. А так перебросишься парой слов, и то уже веселее. Общение - оно действительно порой сойдёт за роскошь. В этом, чудило, прав. А вот насчёт остального Густав особой надежды не питал.
Илия переместился к краю лежака, поближе к решётке. Прилипшие к штанам и куртке соломины, часть которых застряла и в волосах, делали его похожим на деревенского дурочка. К тому же широко улыбающегося.
- Нет ли у тебя ещё и закусить чего-нибудь, добрый человек? А то горло промочил, от того и желудок проснулся. Да одной водицей сыт не будешь. Я уж и не помню, когда ел в последний раз. То ли вчера, то ли позавчера.
Густав вобрал полную грудь, сложил губы трубочкой и медленно с присвистом выпустил воздух. Пальцы дробным маршем прошлись по столешнице. Откинувшись на спинку кресла, он заставил его издать протяжный стон.
- Уж больно удобно я устроился. - Густав с полной искренностью зевнул в кулак. - Ты бы вот начал рассказывать, а там, глядишь, мне даже станет интересно, и я-таки решу угостить тебя поздним ужином. Хотя, лекари заверяют, что наедаться на ночь вредно.
Окаймлённые чёрной щетиной губы Илии вновь растянулись в улыбке.
- Договорились, добрый человек, - тебе беседа, мне еда.
- Ни о чём мы не договаривались. Но ты вещай, вещай. Ночь длинна, сам сказал.
Балаболить этот тип оказался мастак. В свете единственного фонаря в обволакивающей подвальной тиши рассказ его зазвучал подобно сказке. Густаву даже припомнилось, как ещё ребёнком он сиживал у очага вместе с братьями и сёстрами, а мать рассказывала им разные небылицы. Словно бы воочию увидел эту картину.
Злоключения его, как признался Илия, начались собственно с того, что он был бродячим стихоплётом, то есть поэтом. Сам себя он назвал - пиитом. И здесь следует сделать пояснение. Имелись менестрели и барды, которые не то, чтобы во множестве, но всё же встречаются на больших дорогах. Идут из города в город, останавливаются где-нибудь в кабаках, тавернах или, что особо прибыльно, на рыночных площадях. И там подыгрывая себе на лютне, скрипке или гитаре поют незамысловатые баллады о доблестных рыцарях, удачливых дураках-лентяях и заточённых в башнях красавицах. Звучит всё это малосодержательно. Но ребятне и бабам нравится. А если певцу в детстве ещё и медведь на ухо не наступил, то можно даже медяк за старания бросить - какое ни есть, а развлечение.
Но Илия был не из таких. Никаким музыкальным инструментом он не владел, и голос имел более чем посредственный. В общем, он рассказывал стихи.
Темой для сочинений могло стать и становилось всё, что поэт видел вокруг. То присуще всем сочинителям, но Илию отличало настойчивое стремление придавать своим виршам должный назидательный характер. Что разом усложняло как сам процесс творчества, так и восприятие оного слушателями.
Имелись в его багаже такие опусы как: "О лентяе и господской порке", "О блудной бабе и мужних розгах", "О непослушном юнце и заслуженной взбучке". Словом, репертуар тот ещё.
И, повторимся, рассказывалось всё это с выражением, но без какого-либо музыкального сопровождения.
- За счёт чего ты жил? - не удержался Густав. - Я бы не стал такое слушать, даже если бы мне за это доплачивали. Не говоря уж о том, чтобы платить самому.
Илия ответил в том смысле, что не все столь... предвзяты. Народ слушал и платил. Пусть немного, но на жизнь хватало. Не всем же петь о любви да войне, нужно затрагивать и серьёзные темы. К тому же, с ним всегда была его Роковая Удача.
Густав поковырял ногтём в зубах.
Что дальше? А дальше случился заворот кишок у одного доброго извозчика, что подвозил Илию до здешнего города. Вынужденная заминка случилась в Лопухах. Это селение тут за рекой расположено. День был выходной, праздничный - отмечалось усекновение главы Ивара Святителя. Илия решил, что сам Господь определил ему подобный случай, а значит, им следует пользоваться. И вот на площади у местной церкви Илия установил стоймя подобранный им тут же бочонок. Взобрался на него. Прочистил горло. И понёс "разумное, доброе, вечное". Для начала он избрал наставительную поэму "Почему одна жена - хорошо, а две - плохо".
- Там были и забавные моменты, - заявил рассказчик. - И поучительные - подумать о жизни и нравственных нормах, установленных нам Господом нашим.
- Ну-ну, - подбодрил Густав, чуть выпрямляясь на своём скрипучем седалище.
