Там, на вокзале, я и провел большую часть своей жизни среди милейших людей, имеющих обыкновение отгрызать собственные головы всякий раз, когда им предлагали очистить помещение.
CINDERELLA, OP. 107
В Сибири, как писал когда-то папа одного большого ученого, пальмы не растут. Да, действительно не растут, но финики, к счастью, не переводятся. Знают местные жители, что такое финики, и даже пироги с ними пекут для поминального стола. У меня после одного такого угощения до сих пор Гарлем в животе, но что поделаешь, если люди хорошо относятся только к покойникам.
Где покойник, там и угощение, там и теплый прием. Не беда, если при этом на тебя, на нового гостя, смотрят, как на ящик Пандоры, откуда вот-вот вывалится на всех мировое зло. А ежели ты сам покойник, то им не до тебя, поскольку при усопшем принято вести себя пристойно. Говорить принято только хорошие и приятные вещи, так что при почившем особенно не разойдешься.
Другое дело - свадьба, где расходиться можно сколько угодно. Там даже надо куролесить, чтобы тебя с мертвецом не спутали и в ящик не затолкали. Сыграть в ящик, как вы понимаете, никому не улыбается. А улыбается сидеть за столом и щипать невесту за икры. Невеста смущается и визжит, родители скулят, гости лезут драться, а жених уходит в кусты. Он еще не знает, где возьмет себе другую невесту, но уверен, что где-то возьмет: может, встретит в кустах, а может, и в другом месте. Например, у него есть шанс встретить невесту в озверейском оазисе, где под arnica silentia lunae* и сенью финиковых пальм буквально никто не отдает поцелуя без любви.
* Дружеское молчание луны (лат )
THREE PIECES, OP. 59
1
"Ужасно все это", - думал я, в то время как озверей Колупайнен делал гробы. Да! Шорх-шорх, Колупайнен делал гробы, хотя к моим мыслям это отношения не имело. И к моему ужасу это отношения не имело, просто жизнь у меня ужасная. Настолько ужасная, что и гробов я почти не боялся. А Колупайнен, так тот их просто обожал.
- Люблю, знаешь ли, Вася, гробы делать, - скалился умелец, когда я проходил мимо сарая, в котором он, шорх-шорх, их делал.
- А для кого тебе их мастерить? - удивлялся я. - Тесть у тебя, старый ленинец, жив. Теща у тебя, дряхлая сталинистка, жива. Жена у тебя, средних лет феминистка, здорова. И дочь, которая уже с восьмым мужем места себе не находит, тем более... Не для кого тебе, Колупайнен, гробы готовить, а ты все не унимаешься, все шорхаешь и шорхаешь по ночам, пугая живых людей своими похоронными изделиями. Почему бы тебе ни сотворить что-нибудь веселенькое, полезное и радующее глаз?..
- А гробы и есть самое полезное, - панихидно ответил озверей, не прекращая работы. - Сегодня мой тесть жив, а завтра пойдет к Ленину. И что ему даст этот Ильич?.. Кто дождался от него хоть одного гроба?.. И теща моя пока жива, а завтра уже будет со Сталиным. Ей что, Хрущев пришлет гроб?.. Держи карман шире, дождешься ты савана от Фиделя Кастро!
- Ну а жене-то зачем?
- Чтобы она меня раньше себя не закопала, феминистка проклятая! разволновался Колупайнен. - Так что гроб я ей готовлю по соображениям самого гуманного порядка. И гробов у меня не так уж много, если ты хорошенько припомнишь всех мужей моей доченьки.
- Федька Косой, - сказал я, - раз.
- Ян Просучарник, - сказал Колупайнен, - два.
- Цви Поскакакер, - сказал я, - три.
- Ганс Кляузнер, - сказал Колупайнен.
- Абдель Суицид, - сказал я.
- Ким На Кось Выкусь, - сказал он.
- Расстегай Летучий, - сказал я
- Агент Британской разведки Трупис, - сказал Колупайнен, - восемь. Ну!.. Мало у меня гробов, так что ты, Вася, не мешай.
И он, шорх-шорх, принялся опять за любимое дело, а я пошел в свои апартаменты, по которым после ухода незваных гостей носилась стая венских стульев, роняя спинки и перекладины.
2
Заглянул я однажды в анналы истории.
- Закрой немедленно дверь, вуйаерист хренов! - завопил оттуда озверей по имени Тацит.
И так пронзительно и обидно для моего самолюбия он это завопил, что отвернулся я от него окончательно и пошел себе через парк.
В парке, возвышенно думал я, вопить некому, но ошибся. И ошибка чуть не стоила мне жизни, поскольку там, внезапно выскочив из кустов, на меня бросились две озверейские девушки. Кинулись, повалили на траву, сорвали с меня последнюю рубашку. О ужас, о стыд! О времена, о нравы!! А что за непристойности они выкрикивали при этом!!!
- Девушки, - залепетал я, - опомнитесь! Что вы делаете, несчастные озверейки? За что вы, наконец, меня насилуете?.
- А за то, - отвечали они, вынимая меня из брюк, - что много вас таких через парк ходит, а внимания на нас никто не обращает.
- Да как же так, когда вы такие красавицы?! - воскликнул я. Отпустите меня, пожалуйста, и я сейчас же на вас все свое внимание обращу!
Но когда я поклялся, когда встал с земли и собрался привлечь их культурно к своему сердцу, они отбежали в сторону, как прекрасные нимфы от безобразного фавна, и предупредили, чтобы я не смел к ним прикасаться своими грязными руками и даже не вздумал смотреть своими не кошерными глазами.
- Нечего на нас глазеть, не для тебя развивались и росли!
- Но вы же сами меня спровоцировали, - лихорадочно принялся я оправдываться, - сами повалили на траву, как на какую-нибудь гостиничную кровать, сами вытряхнули меня из одежды...
- Дебил! - прошипели озверейки. - Весь кайф испортил!..
И тогда я поплелся обратно в анналы истории, чтобы никогда больше через парк не ходить. Хотя в парке была весна, и воздух был пропитан всеми этими невозможными запахами, только раз в году склеивающими землю с небом.
3
Мимо плелся озверей с лицом зарождающегося пролетариата, толкая перед собой тачку с призраком коммунизма. Тачку, по-видимому, толкать было тяжело, поэтому его сопровождали Маркс с Энгельсом и, перебивая друг друга, объясняли, как следует себя вести пролетариату в присутствии призрака. Сошлись на том, что страха обнаруживать не следует, даже если он затаился классовым врагом, а следует уверенно и неуклонно толкать тачку к намеченной цели. Тут же была оговорена и цель, которая должна была обнаружиться за ближайшим горизонтом.
Горизонт между тем все время отодвигался, а призрак, не зная успокоения, продолжал бредить Европой и, как все заурядные призраки, требовать вмешательства Церкви. Но Карл с Фридрихом были категорически против Церкви, надеясь отгородиться от Нее первичной материей, которую Маркс украл у своей жены и дочерей, лишив их летних нарядов и мелких удовольствий, так скрашивающих жизнь обедневшей буржуазии.
