– Ничего не могу сказать, пока мы хотя бы не узнаем, за что убили режиссера, – сказал майор, вставая. – Ну что ж, Николай Трофимович, не стану вас больше отвлекать. Будем держать вас в курсе, могу заверить, что это дело не останется нераскрытым. Правда, следствие может затянуться, но… В общем, всего доброго!

– Спасибо, – отвечал директор. – Будем очень благодарны, когда вы распутаете весь этот ужас.

Следствие с самого начало зашло в тупик. Опросы родственников, коллег, знакомых Баклажанова решительно ничего не дали. Все характеризовали Льва Александровича как тишайшего, порядочного человека, всецело поглощенного своей работой. Каждый, кто близко знал режиссера, выражал тревожное недоумение по поводу того, что именно Баклажанова постигла столь страшная участь. Ни у кого это не укладывалось в голове.

Призрак же со времени убийства больше не появлялся. Теперь уже все женщины, работающие на студии, боялись его как огня – отныне ни одна из них ни на минуту не желала оставаться на территории «Мосфильма» в одиночестве. Даже в туалет дамы стали ходить парами.

Безусловно, жестокое убийство режиссера шокировало всех, кто имел – хотя бы в отдаленном прошлом – малейшее отношение к «Мосфильму» и вообще к советскому кинематографу. Первую неделю после случившегося мосфильмовские постоянные или приглашенные работники ходили как в воду опущенные. Во многих съемочных группах режиссеры даже установили запрет на разговоры о произошедшем, но это не помогало. Люди – особенно актеры – могли притворяться, что недавнее преступление их не гнетет и не интересует, но все равно в душе всякий думал о нем почти непрестанно.

Однако на вторую неделю кровавое происшествие стало понемногу забываться, тем более что призрак перестал являться.

Нашлись даже циничные шутники, которые передавали из уст в уста брошенную кем-то кощунственную остроту: разрубили баклажан топориком…

Разумеется, по-настоящему никто не верил, что убийство совершил призрак Топоркова. А если кто и мог допустить такое, ни за что не признался бы в этом окружающим…

Но все-таки почти никто не подвергал сомнению свидетельство монтажера Васильевой – всеми уважаемой, рассудительной женщины. Если она застала на месте преступления человека в костюме Пьеро, значит, убийство действительно совершил человек в костюме Пьеро.

И тут уже начинались различные измышления, версии и теории. Кто-то считал, что убийца нагло воспользовался нелепыми слухами и нарочно вырядился таким образом, причем именно с той целью, чтобы его непременно кто-нибудь увидел рядом со свежим трупом Баклажанова.

Другие считали, что те, кто видел призрака в начале года, и в самом деле его видели, только это был не призрак, а какой-то ненормальный, которому после самоубийства Топоркова пришла идея облачиться в такой костюм и попугать местных сотрудников, преимущественно женщин. Вероятно, потом ему надоело просто пугать, и он убил случайно попавшегося под руку Баклажанова. Ну а что с ненормального взять…

Третьи заходили совсем далеко, воображая, что Топорков на самом деле не умер, а лишь инсценировал свое самоубийство, после чего решил отомстить одному из тех режиссеров, которые отказывали ему от ролей. И что, возможно, этот чокнувшийся на своем невезении горе-актер до сих пор хоронится по закуткам и задворкам «Мосфильма» в своем любимом балаганном костюмчике.

На резонный вопрос: «Как можно настолько хорошо инсценировать свою смерть, чтобы в нее поверили даже врачи и милиция?» – у теоретиков находилось несколько вариантов ответа. Согласно их домыслам, Топорков мог либо заранее сговориться с врачом, который осматривал его псевдотруп, либо принять какой-то неведомый препарат, который временно отключает в человеке все ощутимые признаки жизни (эта полуфантастическая версия нуждалась также в дополнительной жуткой сцене побега «ожившего» Топоркова из морга), либо сунуть вместо себя в петлю какого-то другого, может, даже отчасти схожего с собой мертвеца…

Наиболее убедительной из всех этих гипотез можно было считать ту, что в четвертом павильоне повесился вовсе не Топорков и что будто бы опознавший его артист Парфенов попросту ошибся… Этого, конечно, нельзя было исключать, но тогда становилось непонятно, при чем здесь вообще Топорков, костюм Пьеро и мнимая месть режиссеру Баклажанову, некогда отказавшему Топоркову от главной роли…

Словом, вслед за следствием мосфильмовские творческие и не очень творческие работники – от старожилов до неофитов – в конечном итоге вынуждены были разводить руками со словами вроде: «Черт его разберет, что у нас тут такое происходит…»

Менее чем через месяц после убийства Баклажанова режиссер Войномиров, снимающий картину в шестом павильоне, назначил любовное свидание играющей в его новой постановке артистке Ветлугиной.

– Закончится смена, – нашептывал он ей во время обеденного перерыва, – все разойдутся, мы останемся… И вся ночь – наша. Ты, конечно, виду не подавай – выйди вместе со всеми в конце дня, а потом незаметно вернешься обратно… Господи, Виолетточка, мне прямо не терпится, я уже сейчас весь горю!.. Как долго я этого ждал!

– Так мы что, – несколько растерянно спросила девушка, – прямо здесь будем этим заниматься?

– Ну а где же, где же еще, голубка ты моя? – говорил режиссер, целуя ей руки. – Здесь нас никто не застанет, никто ни о чем не узнает… Опасаться нечего… И к тому же здесь удобно. Вон смотри, какая кровать. Я специально такую хорошую заказал. Для фильма-то без надобности, что она такая большая и удобная. Можно было и попроще обойтись… Но я знал, моя милая, прямо вот не сомневался, что в один прекрасный день – я бы даже сказал, счастливейший из дней моей жизни! – мы обязательно останемся здесь вдвоем, и тогда…

У Войномирова даже не нашлось слов, чтобы описать, какое блаженство будет «тогда». Он лишь зажмурился и в немом восторге вновь стал тыкаться лицом в маленькие подрагивающие ручки актрисы Ветлугиной.

– Да я не о том, что здесь неудобно, – несмело сказала девушка, аккуратно высвобождаясь из цепких пальцев охваченного страстью режиссера. – Просто… опасно здесь на ночь оставаться. Сами знаете…

– Что – знаю? – встрепенулся Войномиров, недоуменно вздымая плечи. – Ничего такого я не знаю! Уж не хочешь ли ты сказать, моя голубушка, что веришь этим смехотворным басням о каком-то там – ха-ха! – п-призраке? О дитя мое, это же сущий вздор! Как можно верить…

– В привидения я, разумеется, не верю, – строго ответила Ветлугина. – А вот в убийцу верю… Точнее, что значит «верю»? Я знаю. И все знают, что недавно здесь произошло убийство. Уж этого вы не станете отрицать, Роман Ихти… – Здесь актриса запнулась. Она до сих пор не наловчилась выговаривать сложное отчество Войномирова и все норовила назвать его Ихтиандровичем.

– Умоляю тебя, моя прелесть, просто Роман! – Режиссер сложил перед ней ладони. – Я же просил!

– Хорошо, хорошо, – успокаивающе сказала девушка. – Роман так Роман… Но только, Роман, я думала, что мы встретимся где-нибудь… ну не здесь, одним словом. Тем более ночью. Можете смеяться надо мной, но мне страшно.

– Ну что ты, милочка, со мной тебе совершенно нечего опасаться! – храбро заявил режиссер. – Или ты сомневаешься в моей мужественности, раз полагаешь, что я не смогу тебя защитить? – присовокупил он для верности обиженным голосом.

– Даже не знаю, – капризно протянула Ветлугина. – Вон ведь Баклажанов – он тоже был мужчиной. Но это его не спасло… Да и как спастись, когда на тебя с топором кто-то… Ой, кошмар какой, даже представить все это жутко! – С этими словами артистка закрыла ладонями глаза, показывая, насколько ей страшно.

– Ну, хорошо. – Войномиров прибегнул к последнему доводу. – Допустим, и меня вслед за Баклажановым захотят разрубить… вернее, зарубить топором. Я только говорю: допустим! – повысил он голос, заметив, что Ветлугина готовится вскрикнуть. – Что ж, и пусть! Пусть зарубят! Ради свидания с тобой, мой ангел, я готов пойти и на эту жертву… Ну а тебе бояться совсем нечего. Да ни у какого маньяка не поднимется рука на такую душечку! И к тому же я убежден, что ты никому в жизни не сделала ничего плохого. За что же тебя убивать?