Если викторианская эпоха растянулась бы до наших дней, то эту комнату, вне всяких сомнений, можно было бы отнести к её воплощению.

Маленькая – буквально двенадцать квадратов. Зато сколько света она в себя вмещала! И не только (вернее, даже не столько) из-за того, что окна выходили на солнечную сторону, но и из-за убранства. Пудреные стены (кажется, маман называла их цвет не иначе как «цветом бедра испуганной нимфы», причём непременно приподнимая подбородок и прижимая язык к нёбу, будто каждая уважающая себя француженка говорила именно так), белая дубовая и буковая мебель с чуть потрескавшейся (лёгкий «закос» под старину, несмотря на заверения маман о подлинности материалов и заказе мебели аж с самого́ Парижу) и облупившейся краской, пейзажи Монмартра и версальские дворцы, заточённые в массивных, хоть и светлых, рамах, едва уловимый среди танцующих при солнечном свете пылинок один из ароматов Chanel – вся обстановка говорила о тонком вкусе хозяина. Точнее, хозяйки.

На часах было уже 11:45, но Мара ещё только сидела за туалетным столиком в тщетных попытках разлепить ресницы и проснуться. Разница между Москвой и Французской Ривьерой, откуда она вернулась буквально на днях, составляла два часа – немного, но достаточно для того, чтобы выросший, но ещё не окрепший организм проходил период акклиматизации. К тому же если страна бездрожжевого хлеба и заплесневелых сыров встречала солнцем и тёплым летним ветерком, то родина – нескончаемыми дождями и поломанными ураганом деревьями.

Мара сделала над собой ещё одно усилие и смогла открыть глаза окончательно. И это до утреннего кофе! Она могла собой гордиться.

В кристально чистом, но слегка завешанном фотографиями, билетами, карточками и прочей макулатурой зеркале отразилась девушка слегка за двадцать, готовая превратиться в молодую женщину. Женщина эта обещала уже в недалёком будущем разбить не одно мужское сердце. Одни только глаза – по-азиатски раскосые, цвета январского неба – пронзали его насквозь! К середине лица от линии роста светлых по-орлиному разлетевшихся бровей спускался небольшой, чуть вздёрнутый носик. От него в разные стороны расходились идеально симметрично приподнятые скулы, едва сбрызнутые утренним румянцем, точно грейпфрутовым соком. Завершал прелестнейшую по-серовски нежную и по-тициановски благородную картину пухлый малиново-розовый рот, так не вяжущийся с гармонией и изяществом остальных черт лица, и россыпь длинных, сотканных из сусального золота густых кудрей.

Мара окинула себя ещё одним сонным взглядом и вздохнула. Затем перевела его на свой ежедневник.

В нём, помимо одинокого напоминания о сегодняшней вечеринке, ничего не было. Да и откуда там чему-либо взяться после проведённых на Лазурном берегу каникул? Каждый день, проведённый там, был похож один на другой. Пробежка по песчаному пляжу. Море фруктов, выпечки и кофе каждый день. Плавание. Поло. Танцы. Типичный летний денёк отпрыска одного из самых респектабельных людей столицы.

Вечеринка… Мара издала ещё один тяжкий вздох, стоило её взгляду встретиться с этим словом. Коряво, в спешке написанное (Мара услышала о своём настойчивом приглашении вскользь и так быстро хотела избавиться от надоедливого собеседника, что сделала эту запись прямо при нём – оказала ему большую услугу своим поступком, но сделала это максимально небрежно, демонстрируя тем самым своё отношение к намечающемуся событию), сейчас оно буквально издевательски ухмылялось ей, никак не давая забыть о данном когда-то обещании. Конечно, данные в дождь и бурю забываются в хорошую погоду. Тем более если они прозвучали исключительно в устной форме. Но только не для Мары! Это было для неё делом чести, делом принципа, не меньше. К тому же запротоколированным письменно! Это не давало Маре покоя.

Воздух наполнил очередной вброс углекислого газа из её рта – очередной вздох. Она захлопнула ежедневник и тупо и бескофейно уставилась на его гладкую, ручной работы, обтянутую телячьей кожей обложку. Внутри – её на тот момент куда более твёрдым, основательным и изящным почерком – было выведено: «Собственность Маржаны Доновска».

Вот кто она. Маржана Доновска. Несостоявшаяся полька, едва ли не навеки застрявшая в центре российской столицы.

Утро выдалось более чем странным, сонным и ленивым. А если учитывать ещё и то, какой впереди ожидался вечер… Мара вспомнила Скарлетт и решила подумать об этом завтра. Нет, завтра будет слишком поздно… Потом.

Окинув своё отражение в трюмо последним быстрым взглядом, Мара направилась к выходу из комнаты и открыла дверь. Действительность поприветствовала её дурманящим ароматом свежесваренного кофе и теплом хрустящего теста. Обессилев после долгого утомительного перелёта и смены как климатических, так и часовых поясов, Мара ужасно захотела есть, так что встретившие её запахи щекотали ноздри и сводили с ума.

Столовая, находившаяся на первом этаже, по стилистике не так сильно отличалась от спальни Мары, хотя её показная роскошь и претенциозность сильно бросались в глаза. Если бы семейство Доновска было знакомо с семейством Коппола, то София могла бы сэкономить немало денег и сохранить столько же нервов, отсняв несколько сцен с Кирстен Данст в роли Марии-Антуанетты в этой комнате. Лепнина на безупречно выбеленных стенах, выбитый в стене камин (настоящий, ибо имитация была для пани Доновска неприемлема), позолоченная мебель с витыми ножками и ручками, громоздкие люстры, отдающие Swarowski, непрозрачно намекали на XVII, а то и XVIII век. Поэтому одетые по современной моде жители и гости дома порой смотрелись немного неуместно – воображение то и дело пририсовывало им накрахмаленные парики, мушки, фраки и кринолины.

За огромным, по-средневековому длинным резным столом из тёмного дерева одиноко сидела хозяйка дома. Пани Доновска была ухоженной, во всех смыслах приятной, но преждевременно состарившейся женщиной. Юношеское увлечение загаром и чрезмерным актёрским мастерством сыграли не на пользу вечной гладкости её лица, сочетавшего в себе провинциальное озорство и по-столичному светскую благородность. И пусть со временем мама Мары остепенилась и кардинально изменила свой образ жизни, пережитого уже не вернёшь, посему это, увы, не могло не сказаться на её внешнем виде.

Утренний вид пани Доновска был весьма сонным и измотанным, точно первую половину ночи ей довелось собирать урожай с китайских рисовых плантаций, а вторую – блистать на венском балу. Это объясняло уже четвёртую чашку эспрессо в её руках, до сих пор не успевших дойти до завтрака.

– Dzien dobry, mama! – пропела Мара у неё над ухом и села по правую руку от неё. Пани Доновска перевела на неё взгляд – слишком уставший, чтобы сердиться.

– Я тысячу раз просила тебя не говорить на этом проклятом языке.

– Ничего не могу поделать со своими корнями, – пожала плечами Мара, тряхнув копной кудряшек, и потянулась к кофейнику. Несколько коричневых капель выплеснулись наружу и больно обожгли ей пальцы, но она сделала вид, что не заметила этого. На тарелке перед ней лежало подобие отельного завтрака: белковый омлет-пуляр, пара свежеиспечённых круассанов с клубничным джемом и фрукты.

– В честь чего такие яства? – с приятным удивлением в голосе спросила Мара. Очередной многозначительный взгляд матери в ответ – на этот раз слишком уставший, чтобы пристыдить дочь и обвинить её в недогадливости.

– Родная дочь половину лета провела неизвестно где. Почему бы не порадовать её по приезде, чтобы у неё не возникало желания так часто уезжать?

Маре было настолько непривычно слышать сантименты из уст матери, что ей даже стало неловко за то, что вечером ей вновь придётся её покинуть. Разумеется, эмоции не могли не отразиться на юном пусть и благородном, но артистичном лице. Это не ускользнуло от взгляда пани Доновска.