Это был единственный день в году, когда во Фроингеме привечали фокусников, гипнотизёров, хиромантов, комедиантов, пожирателей огня и тому подобный сброд, в другое время года не встречавший в деревне радушного приёма. За несколько лет до несчастного случая, повлёкшего смерть старого лорда Понглтона, участие в празднике даже разрешили проезжающему мимо табору цыган (которых местные жители по старой памяти называли глинарями), пленившись их уверениями о невероятных чудесах, от которых захватывает дух и которые скрываются в невзрачном на вид шатре из выцветшей на солнце парусины. Единственным, у кого захватило дух от явленных цыганами чудес, был почтмейстер, чья юная Джейн – единственная дочка, отрада очей и надежда старости, – сбежала с сыном цыганского барона, очарованная то ли его рассказами о прелестях кочевой жизни, то ли мужественным подбородком и расшитой монетами жилеткой, сверкавшей на солнце, как рыцарская кольчуга.

 Тюки с тканями оказались огромными. Распаковать их стоило немалого труда, но, когда на ковёр в гостиной хлынули потоки алого шёлка, женщины восхищённо прищёлкнули языками.

– Да здесь сотни ярдов, не иначе! – Бернадетта, зажмурившись, ласкала гладкую ткань, прохладную, как вода в ручье. – Это же стоит целое состояние!

– Да, в скупости леди Элспет обвинить сложно, – суховато заметила Присцилла и погладила алый шёлк. – Здесь, в Мэдли, для июньского праздника ничего не жалеют.

– Зато вы только представьте, как роскошно будут выглядеть шатры и киоски, украшенные алым шёлком. Они будут сверкать на солнце словно рубины! Нет, словно капли крови на зелёном бархате лужайки! – Бернадетта вскочила на ноги и набросила конец полотнища на плечи, а потом буквально парой движений окутала себя шёлком и предстала перед остальными в новом образе – яркой, обворожительной женщины в потрясающем алом платье, струившемся вокруг её тела и оттенявшим и тёмные кудри, и искрящиеся восторгом карие глаза.

 Оливия сравнение посчитала несколько надуманным, но она не могла не признать – Бернадетта Понглтон, которая ни за вчерашний вечер, ни во время завтрака и десяти слов не произнесла, совершенно преобразилась. Скрыв под алым шёлком свой вдовий наряд, она стала выглядеть другим человеком, и теперь казалось, что траурное платье – часть маскарада, не более. Следуя её примеру, Оливия и Присцилла тоже попытались изобразить из себя чаровниц в алых одеждах, но не сумели как следует задрапировать скользкий шёлк и больше напоминали небрежно спелёнутых египетских мумий.

 В таком виде их и застала леди Элспет, сбежавшая из кухни и изрядно утомлённая властными манерами Виктории, установившей там свою диктатуру. Оценив сценку, напоминающую живые картины – излюбленное дамское развлечение времён её молодости – она пришла в восторг, а потом пожаловалась, оглянувшись на открытую дверь и понизив голос до шёпота: – Вы и не представляете, что себе позволяет эта женщина! Боюсь, миссис Вайсли держится только благодаря хересу, который прячет от Хигнетта в кофейном шкафчике. Однако надо отдать ей должное, Виктория в таких делах просто незаменима. У меня от подобных вещей голова кругом идёт, а для неё хлопоты – что вода для рыбы.

 Выговорившись, она опустилась на колени и провела по гладкому шёлку рукой.

– Шёлк и правда великолепный. У вас превосходный вкус, леди Элспет, – робко сказала Бернадетта. – Но разве это не слишком дорого? Я имею в виду, для fête champêtre5? – и она смешалась под взглядами остальных женщин, осознав, что допустила непростительную оплошность.

 Леди Элспет рассмеялась, но в смехе её чувствовалась горечь.

– То, что приносит радость, не может быть чересчур дорогим. Вы согласны со мной? Жизнь так коротка. Чуть отвлечёшься, и уже миновали годы. Вы вспомните мои слова, Берни, когда ваши малыши превратятся сначала в юношей, а потом и во взрослых мужчин. Эта перемена будет означать, что лучшие годы прошли, а вы этого даже не заметили. Поэтому жалеть о расходах не годится! – и она бесшабашно встряхнула головой. – Хотя, конечно, у бедняги Джорджа случится несварение, когда он это увидит.

Джорджу Понглтону и без несварения хватило в это утро страданий. Оскару Финчу пришлось в срочном порядке уехать на ферму Скерта, чей лучший бык-производитель повредил ногу, и потому все счета за доставленные из Шеффилда товары направляли старшему из братьев.

 У Джорджа в буквальном смысле похолодели руки и выступила испарина, когда он произвёл подсчёты и сообразил, что на подготовку к празднику потрачено уже более трёхсот фунтов. Он не принимал во внимание тот факт, что порой несколько больших приёмов на Сент-Джеймс-стрит обходились им с Викторией в ту же сумму, так как никогда не вникал в хозяйственные расходы, оставляя этот труд жене. Однако транжирство матери приводило его в исступление, ведь деньги, которыми она распоряжалась согласно завещанию старого лорда, он считал своими по праву.

 Внутри у него всё кипело от возмущения. Он выглянул в окно малой гостиной и какое-то время бездумно наблюдал за рабочими, отмечая про себя, что трудятся они явно спустя рукава, небрежно и крайне медлительно.

 Время близилось к ланчу, и Джордж, надев пиджак и спрятав очки в тонкой золотой оправе в кожаный футляр, схватил кипу счетов и отправился на поиски Виктории. В коридоре, сумрачном и тихом, он чуть не запнулся о лежащего на полу ребёнка, с интересом изучающего многочисленный муравьиный отряд, марширующий вдоль стены. Первым его порывом было прикрикнуть на мальчишку, а потом сделать дворецкому выговор за то, что по дому шатаются дети прислуги, но тут же его охватило запоздалое раскаяние. Монти!.. Точно, это же сын проходимца Монти. Сколько же лет он не видел брата?.. И в итоге они так и не успели примириться. Ссора, тяжким грузом осевшая на его совести. Терзаемый застарелым чувством вины, Джордж наклонился к мальчику и хотел приласкать его, но испуганный ребёнок, понимая, что нарушил запрет матери и что его, вернее всего, накажут за это, мгновенно поднялся на ноги и, оглядываясь через плечо, припустил в сторону столовой. Джордж немного постоял, глядя ему вслед, а потом отправился на поиски Виктории.

 В кухне, под лестницей, он обнаружил настоящее столпотворение. Здесь упоительно пахло ванилью и корицей, а от раскалённых печей, где выпекались пудинги и кексы для благотворительного базара, упругими волнами шёл жар. Разгорячённые лица женщин были угрюмы и сосредоточены – приготовление такого огромного количества выпечки требовало немалого труда и на праздную болтовню не оставалось ни времени, ни сил. Виктории здесь не было, и всем распоряжалась раскрасневшаяся то ли от работы, то ли от изрядного количества хереса миссис Вайсли. Когда Джордж поднимался наверх, то снизу, из кухни, до него донёсся хриплый голос кухарки, затянувшей «В зеленеющем уборе…».

Пройдя через террасу, Джордж вышел к лужайке, где плотники уже заканчивали устанавливать помост. Отирая со лба обильно струившийся пот и борясь с одышкой, он сложил ладонь козырьком и по-хозяйски оглядел лужайку, выискивая тех, кто явно отлынивал от честной работы. Седрика среди рабочих не было, но Джордж заметил его тощую фигуру в сопровождении Присцилы и новой компаньонки матери, этой долговязой девицы с наглыми манерами, на подъездной аллее. Троица удалялась в сторону деревни, и тучному Джорджу стоило немалых усилий догнать их.

– Я… мне нужно… поговорить с братом, – задыхаясь, произнёс он, поравнявшись с ними и бросая на Оливию, одетую в брюки, взгляд, полный неодобрения. – На пару минут… Седрик… буквально на пару минут.

 Мужчины отошли чуть в сторону, и Джордж принялся с жаром что-то втолковывать брату, потрясая перед его лицом стопкой бумаг. Весь красный, с блестящей на солнце лысиной, он надвигался на Седрика, оттесняя того к каменной изгороди, увитой плющом, и добиваясь, чтобы брат признал его правоту. Оливия и Присцилла, не сговариваясь, с улыбкой переглянулись.