– …К приему пищи!..
Из широкого провала раздачи, парящего мешаниной запахов, где нет и никогда не было вкусных, слышится знакомый лязг – это огромные черпаки начинают валить в большие кастрюли жратву. Дежурные хватают их и тащат вдоль ряда столов, ляпая каждой крысе положенную порцию месива.
– Кашка, – делится Смола, зорко глядя на дежурных. Еще раз втягивает воздух и кивает. – Точно. Моя любимая!..
Я ему верю – Смола как‑то разбирается в вони, идущей с кухни. Значит, сегодня нас ждет прекрасный завтрак – РПТ с дробью. РПТ – это «рацион полутвердый», разваренные куски соево‑протеинового поноса, залитые подливой – соленой, но придающей поносу хоть какой‑то вкус. А дробь – непонятная пищевая культура, смахивающая на крохотные гранулы из пластика, коими пересыпают хрупкие части машин при перевозке.
– Прям, сука, пир горой, – ворчу я. – Насыплют вам шнягу – вы и радуетесь…
Желтый, слева от меня, ухмыляется.
– Да ну тя в жопу, бро… Каша – ничо так, вполне жрабельно. Вечно ты недоволен…
– Он у нас аристократ. Из гордых охотников Джунглей, – скалится Пан. – Ему только мясо давай.
Я отмахиваюсь.
– Да завалите уже…
Они стебут меня постоянно – но я привык. Смола, Желтый и Пан родились здесь, внутри Гексагона. В Родильне. Я и Васька – нет. Меня взяли где‑то в Джунглях когда я был совсем младенцем – Васька же появилась сильно позже. Если б не батя Ефим – и меня, и ее разодрали бы прямо тогда, в первый же день ее появления. На Малолетке. Но батя Ефим не дал этого сделать. Именно от него я узнал про этих людей, охотников Джунглей. Малым, помнится, я был очень впечатлен – и какое‑то время носился с его сказками как дурак с писаной торбой. Ведь если я не из Гексагона – вдруг я тоже жил когда‑то в подобной общине? Ведь их немало в Джунглях… Смолу и ребят я знавал уже тогда – и когда позже мы встретились во Втором, они припомнили это. Ведь батя Ефим рассказывал очень много – и изрядно засрал мне мозг…
Батя Ефим… Тоже странный персонаж, если задуматься. Куда как не характерный для Гексагона. Слово «Джунгли», кстати, разошлось по нашей клоаке именно с его подачи. Есть и еще одно словечко – «кадавр». Так звали зомбаков там, откуда он родом. Но «кадавр» непонятен здешним и в народ не пошел – а «Джунгли» вполне прижились. А еще – именно батя Ефим дал мне мое нынешнее имя. Лис. Почему Лис – я не знаю. Но догадываюсь. Я не рыжий – черный, когда на голове отрастает хотя бы миллиметр ежика, это отчетливо видно – но Армен говорит, что лисы бывают и черно‑бурые… Рыжего во мне только один клок на правом виске над шрамом – да и то виден лишь тогда, когда отрастает. Аномалия. Может, потому и погонялу подогнали?.. Правда, есть и еще одно – моя интуиция. Не знаю почему, но мне иногда кажется, что она появилась не просто так, а благодаря шраму. Ведь что‑то же делали со мной, если он появился? Может, резали мозги? Не знаю. Но время от времени, когда жопа чует шухер, шрам начинает зудеть и чесаться – и тогда я понимаю, что жопа снизу подает мне знак. И внимательнее поглядываю по сторонам…
– Ладно, бро, не бузи, – примирительно говорит Желтый. – Как там Васька твоя? Что‑то не было ее вчера…
Я киваю.
– Терпимо. В смене стояла, не смогла.
Васька… Я редко вижу ее здесь – у нас полное несовпадение графиков. Графиков работы, графиков приема пищи – любых графиков. Васька не попала в Бордель – ее тонкие сильные пальцы нашли себя в Электроцехе, в специальном подразделении, работающем с электроникой. Среди спецов. И я этому очень рад – у этих ребят другие условия жизни, другие порядки, другие… да у них все другое. На порядок лучше, чем у нас, отрядов Общих работ. Иногда я все же пытаюсь представить ее в Борделе – и мне становится смешно. Интересно, как быстро номер, получивший серый талон на шлюшку Ваську, сообразил бы, что забрел не к крыске, а к самой настоящей паучихе. К Черной Вдове.
В Гексагоне нельзя быть слабым – и Васька знает это не хуже меня. Она никогда и не была такой. Даже тогда, когда я мудохал ее на Малолетке в учебных драках – даже тогда в ней не было и грамма слабости. Слабость в Гексагоне – смерть.
Пара дежурных, волоча здоровенный чан, тащат его к нашему столу.
– Кашка, – радостно щерится Смола.
«Дробь» летит по тарелкам – белесо‑рыжая, недоваренная, поблескивающая овальными гранулами. К дежурным добавляется третий, несущий РПТ – она парит и воняет чем угодно, кроме съестного. После вчерашнего шашлыка, после вкусного сэма, после салата «а‑ля Натюрэль» – фирменного салата Норы – на эти мутные безвкусные сопли даже смотреть нет желания. Но нужно есть. Ничего другого в ближайшее время не предвидится – а это говно неплохо питает организм, дает силы, необходимые для работы. И я берусь за ложку.
– Рыба, – говорит Смола и снова улыбается.
РПТ всегда поливают усилителем вкуса. И Смола опять не ошибся – мы будем жрать рыбу. Как будто рыбу… Моя миска наполняется – и я, стараясь смотреть в сторону, приступаю. Если не смотреть в тарелку – это можно хотя бы сглотнуть…
– …насыпай!.. Насыпай, мудила!..
Это Смола – порция мала, и он злится. Впрочем, ему всегда мало – жрачки его организму при таких габаритах нужно много. Дежурный скрипит забами, пока ботинок с твердокаменной резиновой подошвой мнет его ногу – и повторно опускает черпак в кастрюлю. Влажно чавкает, тарелка Смолы наполняется доверху – и дежурный свободен. Впрочем, его это не особо радует: если запись завтрака с камер наблюдений уйдет на проверочный отсмотр – ему несдобровать, огребет от капо по самое небалуйся. Остается только надеяться, что запись сразу ляжет в архив.
– Что с десятым днем? – спрашивает Желтый. Мы снова одни, вчетвером, и можно потрындеть о делах. Аккуратно, помня о чужих ушах. – Гуляем?
Вопрос чисто риторический. Десятый день декады для нас как оазис в пустыне. Расцвеченный красками праздник в череде серых, грязный, вонючих дней. И Смола, блаженно улыбаясь – явно припоминая вчерашний день, – кивает.
– Желтый, родной… Базаришь! Продержимся без косяков – и все. Лафа[1].
– Оттянемся… – мечтательно щурится Пан. – Десятый день, сука…
Для чужих ушей в сказанном информативности ноль – но мы читаем между строк, и нам все предельно ясно. Десятый день. Пожалуй, это единственное, что не дает мне свихнуться. Когда каждый день похож на предыдущий, когда день за днем ты впахиваешь на остопиздевших до рыготины работах – жизнь превращается в сплошную серую ленту. Подъем – работы – отбой. Подъем – работы – отбой. Снова и снова, снова и снова. Самые слабые ломаются – и умирают. По‑разному. Кто‑то кидается под пресс, кто‑то лезет в плавильную печь, кто‑то сгорает от высоковольтной дуги, забравшись на токопроводящие шины под потолком цеха... А кто‑то просто встает и идет на механизм – до тех пор, пока мозги не оказываются на сером бетоне. В Гексагоне такое проходит по статье НПНД – «невозвратные потери при нарушении дисциплины». Не знаю точно, понимают ли машины психологию человека – но они, без сомнения, учитывают фактор невозвратных потерь и пробуют смягчить его. Десятым днем. Потому что десятый день – наш законный выходной.
Если отряд отработал декаду на сто процентов, если закрыты все наряды, если нет несчастных случаев и смертей, если нет нарушений дисциплины и НПНД – он получает выходной. Для рядовых крысюков в этот день предусмотрены шлюхи, дневной сон, помывка и дополнительная жрачка. А бугры на сутки могут спуститься в Нору. И это единственный день, когда бугров прикрывают капо – потому что Нора, наша святая святых, неизвестна машинам.
– Что новички? – оглядывая нас, спрашивает Смола. – Проблемы есть?
– Не все еще всосали что и как… – ворчит Желтый. – Утренний этот… эс‑два‑девяносто‑девять… который про гланды ляпнул… Барагозит иногда.
Смола кивает.
– Лис. Побеседуешь с ним. Но не сегодня. Вечером девятого дня. Понял?
Я угукаю. С‑2‑99 вместе с партией новичков прибыл буквально на днях и пока не обтесался. Обтешем. Побеседовать – это завсегда, это я неплохо умею. А вечерком девятого дня – это чтоб выходной не засрать. Даже если за драку вкатят НД – «нарушение дисциплины» – вечером девятого дня НД идет в зачет следующей декады. А там, глядишь, отработаем. Смоем, сука, кровью и потом. А могут и капо прикрыть – это уж как подмажешь.
