– Ряа‑а‑аз! Ряа‑а‑аз! Ряаз‑два‑три!.. Ряа‑а‑аз! Ряа‑а‑аз! Ряаз‑два‑три!..
Мы течем по коридору – и контроллеры, чьи стальные тела с равными промежутками стоят вдоль стен, бесстрастно смотрят на плывущий мимо поток. Иногда, в самые поганые минуты жизни, когда тоска и беспросветность давит особенно сильно, я подумываю – не рыпнуться ли на первого попавшегося? Самоубийственный рывок… и все. И темнота. Механизмы куда быстрее людей, ты даже не успеешь испугаться. Пулемет посечет тебя в фарш, в крошку и буро‑красную труху, поставив точку в твоей никчемной жизни. Лишь секунда отделяет от блаженного забвения. Только рыпнись… Но сраный инстинкт выживания, присущий каждой крысе, не даст этого сделать. А ведь это так просто...
«Чик‑чирик, пиздец, ку‑ку, выпал дембель старику… – поржал как‑то Док в ответ на мои слова. – Лис, ты слишком зол на этот мир, чтоб просто так сдохнуть. Я давно наблюдаю за тобой, еще с Малолетки – ты тот еще ублюдок. Ты будешь барахтаться до последнего… Выброси из башки эти мысли! Тем более вам, буграм, еще не так хреново. У вас есть отдушина – гребаная Нора… А вообще – подожди еще лет двадцать, и твое желание исполнится само. Статистика Гексагона. Сорок лет плюс‑минус – и амба. Хотя раньше люди жили и до ста…»
Сто лет?!.. Док умница – но здесь, сдается мне, он сильно брешет. Что можно делать в сотку?! Лежать пластом и гадить под себя? Сто лет… да ну нахер, бредовая мысль. Сорок лет – предел мечтаний. Предел, после которого ты гниешь заживо и разлагаешься, даже не работая на Химии. Плохая еда и вода, изматывающий труд, скученность, сырость, холод – везде, кроме производств – или душная парилка, когда сотня душ отряда собирается в камере. Мы не живем – мы выживаем, и каждый день приближает нас к смерти. И вот уже пеньки вместо зубов. И вот уже кишки не могут переварить говнорацион. И вот уже дерьмо, то летящее ракетным выхлопом – а то раздирающее потроха, с трудом выходящее наружу. Ссать кровью или давить капля за каплей, скрипя зубами и подпуская остаток в штаны… Бабам, говорят, еще хуже. Женщин Гексагона часто губит рак. Так говорит Док, а ему стоит верить в этих вопросах.
Старый Гриб… я иногда вспоминаю его. Ему было сорок. Старина Гриб, разменявший сорокет, тогда в сортире был прощен лишь из уважения к возрасту. Уважение… Наверно, в нас еще осталось что‑то человеческое, раз временами пытается проклюнутся наружу тонким хилым ростком… Дохляк Гриб, порой не справляющийся со стеблями сраного салата в пайке, тогда ушел целым. Не считая выбитых зубов. Он умер через пару недель – помогал парням из Приемного Дока кантовать груз. Это была не его работа, он просто вызвался подсобить. Дурак. Подставил плечо под обрезок балки, которую грузили на транспортную платформу – подставил, посерел, закатил глаза, захрипел и откинул копыта.
– Ряа‑а‑аз! Ряа‑а‑аз! Ряаз‑два‑три!.. Ряа‑а‑аз! Ряа‑а‑аз! Ряаз‑два‑три!..
Пищеблок на третьем уровне, там же, где и прочие службы обеспечения. Пищеблок огромен – это центральная площадь третьего уровня Северного модуля. Разом вмещает до пяти тысяч человек – половину крыс, обитающих в нашем Северном – и движение здесь только сквозное, чтоб не устраивать пробок.
Пищеблок пахнет чем угодно кроме еды – но организм не обманешь. Пошла слюна? Это значит, что ты уже рядом и уже почуял отвратный запах готовых рационов. Пищеварительный тракт бунтует – и ты течешь и капаешь, словно бульдог.
– На месте‑е‑е… стуй! Ряаз‑два! Ждем, желудки!
Нам не везет, мы не успеваем в первую партию. Мы стоим в коридоре, выходящем в Пищеблок, и ждем, пока партия крысюков за столами жадно жрет свою пайку. Пятнадцать минут на прием пищи. Пожрали? Встали – и на выход. Наша очередь.
Внутри Пищеблока все знакомо до блевоты. Серые стены, серые длинные лавки, серые столы, серые люди за ними. Вместе с нами здесь куча народу – два десятка отрядов Общих работ, отряды Конвейеров, отряды Энергоцеха и Электриков, Химии, Морильни и Оранжерейной… Да много кто. И – Бордель, наши прекрасные крыски‑шлюхи. Ну как прекрасные… Номера пожирают их взглядами – но буграм накласть. Бугры посещают Нору.
Первая партия дружно встает. Теперь им на Плац, на первый уровень – а нам за столы.
– Проходим! – орет капо‑два.
Проходим, шаркая ногами вразброд.
– Садимся!
Садимся.
Все вокруг серое – но тарелки, стаканы и ложки с вилками желтые. Желтое на сером… И еще – они пластиковые. Кухонно‑приборный дюраль очень легкий металл, и несмотря на то что классифицируется как «деформируемый» – прочности хватит, чтоб порвать человечью плоть. Машины извлекают уроки и реагируют сразу, без проволочек – тем более, если есть и указание от Смотрящего. Пластиковая посуда у нас уже года три, после того случая с Сычом…
Мы сидим и ждем раздачи. Смола пялится на баб, Пан уткнулся в стол, Желтый шарит хитрым взглядом по сторонам. А я – вспоминаю…
Тогда меня только‑только перевели на Общие работы. Во Второй отряд. Я давно не новичок Гексагона, Малолетка плюнула мной во взрослый мир пару лет назад – но я сменил несколько отрядов, прежде чем оказался во Втором. Пришел из Двенадцатого, чаще всего работавшего с мусором, а до того шустрил в Пятнадцатом – том самом, который обслуживает Внутренний Приемный Док. Ну да не о том речь…
Сыч рулил Первым уже давно. И очень недолюбливал Смолу, недавно ставшего главбугром Второго. Впрочем, Смола отвечал тем же. Но – пока они не схлестывались. Кружили, присматривались, прикусывали друг друга зубом – но все чего‑то ждали. Ждала и Нора – драка обещала быть жаркой, и ставки могли вырасти до небес. Не дождалась – Смола сделал все чужими руками…
Помню, мы жрали вечерний харч. Давились опостылевшими рационами, упругими белесыми кубиками белкового говна, политого для вкуса коричневой жижей, имеющей вид детской неожиданности. Я ковырял свою пайку, стараясь не вглядываться в то, что пихаю в рот – и косился на свой новый отряд. И иногда на Первый, с его Сычом. Косился – и по каким‑то неуловимым признакам чуял, как оттуда несет злобой и кислым запахом страха…
Я смотрю на Первый – и вдруг чувствую, как ногу давит ботинок Смолы. Я поворачиваю голову, встречаю его глаза – и вижу немой приказ: не отсвечивай. Я возвращаюсь к своей жранине, но коситься на Первый не прекращаю. Смола едва кивает и пихает в рот очередную ложку белково‑углеводной мерзости. Он ждет…
Он ждет – а я вдруг понимаю, что случится сейчас. Страхом несет от Хмыря, рядового номера Первого отряда. Он не крутится на своем месте, не трындит с отрядниками, не ржет, как конь, вскидывая лысую башку к потолку – он сидит тихо, уткнувшись в свою тарелку, и тоже ждет. Днем наши отряды вместе работали во Внешнем Погрузочном Доке – и пока я пас основное стадо, Хмыря отвели в сторону Смола и Пан. Не знаю, чем его взяли – может быть, долгом, может, каким‑то нечаянно упоротым косяком, слишком серьезным, чтоб его удалось скрыть… но крысюк явно на крючке. И каждая крыса Гексагона знает, что наказание от машин зачастую легче, чем от бугров соседнего отряда. Машины просто вычеркнут тебя пулеметной строкой – бугры же не дают легкой смерти.
Первый отряд встает и начинает строиться. Но Хмырь – продолжает сидеть. И когда Сыч проходит мимо – вдруг подскакивает и краем тарелки, отточенным до остроты бритвы, бьет его в шею.
Округлый бок разваливает мясо от подбородка до загривка. Где‑то там под кожей и жилами ветвится яремная вена – толстая магистраль, несущая кислород. Кровь не течет – она бьет толстой упругой струей: глупое сердце, схватив дозу адреналина, желает снабдить кислородом организм, подготовить его к драке… Но драки нет, она окончилась, так и не начавшись. Сыч корчится на полу, младший капо‑бригадир, оказавшийся рядом, стоит по уши в алой крови, пытаясь сообразить, что же произошло… а Хмырь, повернувшись лицом ко второму отряду, с безумной улыбкой смотрит на Смолу и медленно поднимает тарелку к своему горлу.
Никто потом с этим не разбирался – крысюков в Гексагоне десятки тысяч, одним больше, другим меньше… И хотя администрация прекрасно понимала, что тарелку кто‑то заточил, тарелку кто‑то принес и поставил перед Хмырем, а Хмыря кто‑то поставил в известность, что делать с этой тарелкой… но кому это надо, копать?.. Рыпнулись было капо Первого – но капо‑два, посмеиваясь, просто пожал плечами, и на том все закончилось. Разбираться никто не стал – но вот посуду сменили, и с тех пор мы жрем из пластика.