— Данила, можно я сделаю исключение из правила?

Кристина видит, как ему приятна эта просьба, хитро прищуривает глаза и прячет книжку в складках одеяла, пытаясь сделать это незаметно.

Он хохочет:

— Читай на здоровье. Ты же понимаешь, что я её наизусть уже знаю.

Девушка улыбается и кивает. Ей хочется поскорее начать.

— Спасибо. Я перед сном буду читать. Не буду тебя смущать, читая при тебе.

— Кстати, а почему такое предпочтение прошлым векам?

— Ну,— говорит девушка,— мне кажется, произведения искусства должны проходить проверку временем.

— И то, что сейчас пишут…

— …я прочитаю лет через двести и оценю,— улыбается Кристина.

— Замечательные планы,— восхищённо говорит Данила.

— Данила.

— Я за него.

— Не смейся и не перебивай. Про двести лет — это не совсем шутка.

Кристина рассказывает всё.

Про перемещения, про свои сны, где она видит себя то фламандской прачкой, то польской девушкой-архитектором. Про случаи с Филиппом, с безвестной старушкой и с Иваном Матвеевичем. Рассказывает про Яну, про то, что не подруга так и не знает про её особенность. И даже про Камиллу. Объясняет, что пускай он считает это сказкой на ночь или фантазией, потому что поверить в это сложно.

— Поэтому я сейчас Юля, хотя и Кристина.

Данила кивает, и выражение его лица сложно понять. Только одной рукой он сильно сжимает другую.

— Спасибо тебе за откровенность,— говорит он.— Это действительно неожиданно. Мне надо переварить это. Можно, я покурю на балконе?

— Можно с тобой?

Данила выразительно смотрит на одеяло.

— Ну да, так ты точно не замёрзнешь.

— Нет уж, я переоденусь. Вроде там должны остаться сухие вещи.

Он с улыбкой кивает, и девушка, прихватив рюкзачок, исчезает в комнате и плотно закрывает дверь. Она от всей души надеется, что полотенце на ней ещё не развязалось, когда Данила вернулся с прогулки.

Кристина вытряхивает содержимое рюкзачка на постель, торопливо натягивает трусики и облачается в просторную серую футболку, к которой уже успела привыкнуть.

— Чёрт меня дёрнул переодеваться в туалете,— говорит она вполголоса. Но тут же думает, что если бы она уехала на своём автобусе, то не встретила бы Данилу.

Девушка босиком выходит на балкон и просит себе сигарету.

— Тоже слишком много волнений за сегодняшний день?

Кристина кивает:

— Даже больше.

Данила протягивает ей сигарету и подносит зажигалку. Правда, она тут же закашливается, вдохнув слишком сильно, и он мягко отбирает у неё сигарету. И кидает с третьего этажа на мокрый асфальт внизу. Сигарета медленно летит вниз и бесшумно взрывается оранжевыми искрами, ударившись об асфальт. Девушка заворожённо наблюдает за ней.

— Лучше ещё чаю выпьем,— говорит Данила.— Эти сигареты всё равно так себе.

— Зачем же ты их куришь?

— Это запасные. Обычно у меня либо трубка, либо вообще ничего.

— А когда ничего нет под рукой, жизнь пуста и полна разочарований, и ты добиваешь себя крепкими сигаретами.

— Ага, точно. Это как после мяса, приготовленного в вине и с прованскими травами, поесть дешёвой колбаски из магазина. Есть можно, но ощущения волшебства нет.

— Колбаски, говоришь.

— Ой, прости,— он смешно смущается.— Я забыл о твоих тёплых чувствах к колбасе.

Кристина улыбается.

— Идём чай пить.

— Идём,— соглашается Данила.

После четвёртой чашки разговор идёт уже о Коннектикуте и станциях метро.

— Понимаешь,— горячась, говорит Данила, все эти названия — Невада, Коннектикут, Северная Каролина, Пенсильвания… Калифорния!

— Массачусетс,— добавляет невнятно девушка, стараясь побыстрее прожевать бутерброд с колбасой,— и Техас.

— И Техас, да. Даже в самих названиях чувствуются просторы, закатное солнце, бесконечные шоссе, далёкие горы.

— Ну не знаю,— с сомнением отвечает Кристина.— Мой слух больше ласкают такие уютные названия. Типа Липецк или что-то такое. О! Как станции метро в Москве. Вот послушай: Алтуфьево,— нежно говорит она.— Кропоткинская, или Савёловская. Звенигородская. Когда это всё диктор в метро говорит, я из вагона не хочу выходить, так это сладко звучит.

— Погоди-ка, Звенигородская в Петербурге.

— И правда,— растерянно бормочет Кристина.— Но всё равно же красиво.

— Красиво, не спорю. Почти так же красиво, как Пенсильвания.

Кристина показывает ему язык.

— Ладно,— примирительно говорит Данила,— всё равно мы оба чувствительны к красоте звучания.

Кристине ужасно нравится это «мы оба», и её щёки розовеют от удовольствия.

— Кстати,— продолжает он,— начни читать сразу с сорок четвёртой страницы. Ты поймёшь, почему. Буквально пару страничек, а потом можешь вернуться к началу. Когда перестанешь удивляться.

— Окей,— соглашается Кристина.— Сейчас, только умоюсь.

Не сообщать же человеку, который сильно нравится, что после четырёх чашек чая ужасно хочется в туалет.

Через пару минут девушка возвращается на кухню, устраивается с ногами на стуле и открывает книгу.

========== Сорок четвёртая страница ==========

Изабелла уже среди танцующих, самая тоненькая, самая пьянящая; весь воздух пьянящий, хотя вино будет готово нескоро — пока только собраны самые большие грозди, где виноградины уже надтреснутые, истекающие сладостью. Босоногие танцовщицы в приземистых бочках с виноградом, подоткнувшие и без того короткие юбки; ароматы и отблески вина и праздника повсюду, даже на самых растерянных лицах. Изабелла замечает его в толпе, весёлая и раскрасневшаяся от танца, от ароматов и от непривычного внимания, и посылает ему воздушный поцелуй, а волосы её рассыпаются по плечам, рыжие и бесстыдно красивые, и он жадно не может отвести взгляда от неё — от всей, не зная, куда смотреть больше: то ли на стройные ноги, голые до колен, в терпком сладком соке от винограда, то ли на нежную грудь, затянутую в невинную белую ткань расшитой рубашки, то ли на смеющиеся глаза и губы. И от ветра её огненные волосы разлетаются, в танце кружатся пьяняще, так что он лишь сильнее, до белых костяшек, сжимает руль старенького велосипеда.

Вот странно — в огромных низких бочках не меньше дюжины девушек, все как на подбор красивые, юные, но видит он только Изабеллу, и если спустя четверть часа спросить у него, как выглядели остальные, он только переспросит: какие остальные? Жарко ему, и он тыльной стороной ладони вытирает щёки и лоб, горящие и блестящие, а в горле сухо от движения её юбки, на тысячную долю секунды приоткрывшей её обнажённое бедро; он ловит взгляд её чёрных виноградных глаз, смеющихся, но серьёзных и спрашивающих что-то, впивается в этот взгляд до боли в глазах, не хочет отпустить и мгновения, вздыхает в такт её вздымающейся груди — и, скользя, чуть не падает, ещё не успев удивиться, почему видит себя со стороны, растрёпанного, красного, в немыслимой красной рубашке, смущённого в толпе со своим перевязанным и перекрашенным велосипедом; — долгим взглядом в замершем танце пытается понять, почему вдруг чужие юбки и горячие ступни касаются ног, почему запах винограда ещё сильнее, сладкий, фонтаном, сок между пальцами,— и в следующее мгновение, пытаясь вдохнуть, он снова смотрит на девушку, ухватившуюся за руку соседки, оседает на землю на ослабевших ногах, всё ещё держась за велосипед, а она, справившись с мгновенным замешательством, кружится дальше, и тёмный тягучий сок плещется под её ногами, ароматы облаком стелются, как вечерние туманы по осени, и праздник красного урожая продолжается и звенит музыкой, девичьими голосами, шумит в голове, ласкает ноги расшитыми бордовыми юбками.

Через два часа, в таверне, с полным бокалом «изабеллы» в руках, он ошарашенно ловит разговоры вокруг, как заведённая пружина в часах, новая, щедро смазанная; за любое слово о его Изабелле, хорошее или плохое, он готов с корнями вырвать дубовый вековой стол, вросший в земляной пол, и идти на глупца войной, но — в воздухе что-то сказано или разлито, и все бережно молчат о его танцовщице, смуглой и с разметавшимися волосами…