«Откуда у нее эта ярость?» – спросил себя Вилли, пугаясь и восхищаясь одновременно.
Георг закурил сигарету, предоставив остальным возможность высказаться. Он не отдавал себе отчета, что сейчас его глаза (пресловутые глаза Курицкеса!) смотрели на Герду с томным блеском, – Такса поверить не мог.
«Небось, вообразил, что стоит ему привлечь на баррикады фройляйн Похорилле – и революция, можно сказать, у нас в кармане, а он заодно утрет нос жениху-капиталисту».
Тут ему, конечно, стало стыдно. Что же он за друг, если так озлобился из‑за женщины? Нужно снова сосредоточиться на ораторе, сделать вид, будто этих мыслей и не было.
Тот вновь обрел свою обычную непринужденность, но Вилли чувствовал, что потерял друга, которым мог восхищаться и которому мог завидовать. Курицкес оказался таким же, как все, – мотыльком, привлеченным светом пламени Герды, первого пламени, затмившего Георга в глазах Вилли.
От каждого по способностям, каждому по потребностям.
Георг был готов на все, чтобы заполучить эту девушку из Штутгарта. И для этого у него, почувствовал Вилли, было не только больше способностей, но и больше потребностей. Георгу Курицкесу так сильно нужна была Герда Похорилле, потому что его цели и задачи были выше. И когда Герда была рядом, все вдруг становилось ясным и понятным.
Водители, медленно проезжающие по Хертель-авеню, видят мужчину: он, должно быть, не местный, но производит впечатление порядочного человека. Может, официант, судя по белой рубашке и перекинутому через руку пиджаку? Но если он идет на работу, то почему остановился на тротуаре? Что‑то забыл дома? Не может найти ключи от машины?
Это не так далеко от истины. Доктор Чардак застыл на тротуаре, потому что не может найти слово. Слова он ищет гораздо чаще, чем ключи от машины. Обычно это случается с ним во время беседы, реже – когда он один. Пока воспоминания о Лейпциге шли ровно, как Хертель-авеню, доктор Чардак продвигался в своем параллельном измерении без всяких препятствий. С незабываемым смехом Герды он шагал легко и быстро – глоток свежего воздуха в спертой от выхлопных газов атмосфере. А сейчас доктор Чардак наткнулся на это слово, которого нет в его новом языке. Он сосредотачивается, напрягается, но Freiraum[73] не существует в английском. Приходящие в голову слова free и room[74] уместны разве что для брони номера в мотеле, сверкающем в темноте неоновыми огнями. Вдруг он снова видит себя на трассе Нью-Йорк – Буффало, как борется со сном и с обоснованным страхом, что, если потеряет управление, помощь придет только через несколько часов. Но и Хертель-авеню, что длиннее и шире Елисейских Полей, способна подпитать роящиеся в его вспотевшей голове мысли. Пространство никогда не станет абстрактной ценностью там, где в нем нет недостатка, где оно идет на выброс, как остатки еды в ресторанах. Однако в Германии, которая готовилась задушить свободу, Freiraum было не только мансардой Георга или большой лужайкой в парке Розенталь – нетронутом лесном островке, где все они, живущие поблизости, с детства знали каждую тропинку. Оно означало нечто более пространное и сложное, но в то же время привычное, ведь в языке было слово, чтобы его назвать.
Когда учитель истории и философии замечал, что Вилли был рассеян, то кричал: «Чардак, замечтались?! На перемене останетесь в классе». Не имело никакого значения, ломал ли Вилли голову над тем, как вновь увидеть одну девушку (интересно, она всегда ходит одной и той же дорогой?), или размышлял о кантовской концепции «выхода человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине»[75]. В этом и дело: если ты пытался выйти из состояния несовершеннолетия, чтобы занять Freiraum, то рисковал прийти в никуда. Но если обживал его не один, а вместе с другими, это пространство свободы получало воплощение: слова обдуманные или записанные теперь стали словами, произносимыми вслух. Никчемное тело, склонившееся над партой в предательской позе, теперь составляло одно целое со множеством разных других тел (и некоторые из них были весьма примечательны). Тела встречались, двигались, росли в одном общем и более обширном пространстве – как внутреннем, так и географическом. Они больше не походили на болты, скрепляющие неподвижную конструкцию; скорее они напоминали части искусного механизма, которому, чтобы он заработал, требовалась игра. Spielraum[76]– вот что они выиграли, и это еще более непереводимое понятие, чем Freiraum.
Доктор Чардак вытер пот и снова зашагал вперед, перебирая про себя возможные варианты; дословный перевод всплывшего из прошлого слова – room to play[77] – он сразу забраковал. Да, они были молоды, не поспоришь, но это пространство вовсе не было для них чем‑то вроде детской площадки.
«Пора взрослеть, Вильгельм, хватит играть в революционера!» Этот неуместный отцовский попрек приводил его в бешенство. Такса без колебаний уехал в Париж, как только «игра» стала по‑настоящему серьезной. Может, играли ушедшие в подполье младшие братья Герды? Играл ли Зома, брат Георга, когда его, тринадцати- или четырнадцатилетнего, до полусмерти избили коричневорубашечники? Играл ли сам Георг, которому приходилось скрываться месяцами, или Рут, активная участница школьного профсоюза, или Герда, ездившая по ночам на мотоцикле с выключенными фарами расклеивать листовки на окраинах Лейпцига?
Нет, ни для кого из них это не было игрой. Хотя с Гердой, как обычно, все было сложнее.
Казалось, Герду никогда и ничто не тревожило. Когда в Лейпциге она рассказывала о своих поездках в Берлин, где стычки были в порядке вещей, или когда в Париже объявила, что едет одна в Испанию, все остальные – даже Капа – начинали наперебой давать ей советы. «Не беспокойтесь!» – усмехалась она добродушно. А в ответ на «Герда, это не игра» ужасно сердилась. Она уже не ребенок! Она умеет вести бухгалтерию, мгновенно пересчитывать курсы валют, помнит до последнего пфеннига или сантима цены в лавочке и вообще всегда выпутывается из неприятностей.
«У меня есть голова на плечах, в отличие от вас», – фыркала она. Да, голова у нее была, к тому же еще и упрямая.
Но с этим ничего нельзя было поделать: Герда всегда выглядела беззаботной. Иллюзия легкости рождалась из излучаемого ею очарования, из парадоксального несгибаемого изящества, из видимости, что эта легкость – или природный дар, или недостаток, но никак не плод усилия воли или постоянной работы над собой.
– Асh, Вилли, жизнь слишком серьезна, чтобы принимать ее всерьез.
Не ему одному предзначался этот афоризм, чье происхождение он узнал только в Америке, увидев вышивку в рамке Life is far too important to be taken seriously. Oscar Wilde[78]. Или это была подушка на кресле?
Этот каламбур как нельзя лучше подходил ей самой: Герда все делала всерьез, даже когда казалось, что это не так. И возможно, она сама попадалась в свою же ловушку.
Венгра с «Лейкой» она приметила сразу («Фридман? Милый хвастун»), и принялась подтрунивать над ним («Побрейся – стиль про́клятых поэтов уже не в моде»), и вскоре взяла на себя роль опытной и дельной подруги. То, что Андре Фридман был уроженцем города – единственного достойного соперника Парижа, что он появился на свет в ателье, в самом сердце будапештского квартала моды, что прошел школу жизни в игорных домах и на улицах с дурной славой, одним словом, что успел поплавать и в чистых, и в мутных водах savoir vivre[79], – так вот, все это не произвело на Герду, с ее швейцарским воспитанием, отшлифованным в революционных салонах Лейпцига, ни малейшего впечатления. Но она приобрела над ним власть Пигмалиона (он называл ее arbitra elegantiæ[80], а иногда – церемониймейстером), что, несомненно, льстило ее самолюбию. В общем, Герда играла в игру «Облагородим балканского цыгана». Андре как нельзя лучше подходил для этой роли, а copains и camarades[81] наблюдали за сюрреалистическим спектаклем, замаскированным под буржуазный обычай. Подмостками служили кафе на бульварах Сен-Мишель и Монпарнас. Вот оно, истинное Spielraum.
