На улице тихо, только изредка доносятся голоса ласточек и ворон да вдалеке прошуршит автомобиль – ищет заправку на пути неведомо куда. Скоро соседи начнут рассаживаться по своим машинам: поедут в церковь, навестить родню, в ресторанчики, где подают Sunday’s Special Breakfast[7], – но доктора Чардака, к счастью, все эти заботы не касаются.
Он уже набросал начало статьи, и тут звонит телефон, но он не удивлен и кричит на весь дом: «Это наверняка меня!» – скорее по привычке, а не ради того, чтобы жена спросонья не бежала к телефону.
– Доктор Чардак, – отвечает он, как обычно, без всяких приветствий.
– Hold on, sir, call from Italy for you[8].
– Вилли, – доносится приглушенный межконтинентальной связью голос, – я тебя не разбудил, ведь нет?
– Nein, absolut nicht![9]
Он сразу же узнает голос. Есть еще дружеские связи, которые останутся навсегда, как шрам от падения с дерева в парке Розенталь, и старые друзья, кто жив, могут объявиться в любой момент.
– Георг, что‑то случилось? Проблемы?
В те времена, когда его называли Вилли, в кругу друзей он был тем, к кому можно обратиться за конкретной помощью – в основном за деньгами, поскольку денег у него всегда было больше, чем у других. Вот почему теперь его собеседник громко смеется, уверяя, что ничего ему не нужно, хотя кое‑что, конечно же, случилось, причем устроил это он сам, Вилли, там, у себя в Америке, да такое важное, что удержаться невозможно, вот Георг и поддался порыву: не стал писать, а сразу позвонил.
– Поздравляю! То, что ты сделал, – грандиозно! Даже, не побоюсь этого слова, эпохально.
– Спасибо, – помедлив и несколько машинально отвечает доктор Чардак. Да, доктор Чардак не из тех, кто умеет принимать комплименты, он, скорее, мог бы остроумно отшутиться, но сразу ничего подходящего не пришло ему в голову.
В свое время они были королями шутки. Ну, пусть это и преувеличение, но они умели меткой остротой оживить смертельно скучную дискуссию, и уж в этом Вилли Чардак не уступал товарищам. И сейчас коллеги ценят его лаконичный юмор, сдобренный немецким акцентом (как у всех чудаковатых ученых), и у американцев он слывет оригиналом, а не каким‑то там брюзгой.
Доктор Чардак слушает далекий голос Георга Курицкеса и снова видит его и всю их веселую компанию en plain air[10], и это не означает «на улице», но словно в пронизанной светом и радостью атмосфере французского фильма, хотя в те времена они еще не бывали в Париже. Парк Розенталь ничуть не уступал Булонскому лесу, а Лейпциг славился своими passages[11]. Промышленность, коммерция, музыкальная жизнь, издательства, гордившиеся своими вековыми традициями, – эта буржуазная солидность привлекала всё новых приезжих, из сельской округи и с востока, что сообщало городу все большее сходство с настоящим мегаполисом, со всеми его контрастами и противоречиями. Так была устроена городская жизнь, пока не начались ожесточенные стычки и забастовки и не обострился мировой кризис, приблизивший немецкую катастрофу. Дома Вилли встречали хмурые лица, отец был все время на взводе – его осаждали те, кто просил работу, любую работу, а он и так из последних сил содержал посыльных и кладовщиков, потому что ненадежной стала даже пушная торговля, процветавшая в Лейпциге чуть ли не со времен Средневековья.
Вилли и его друзьям не надо было воевать с разорявшимися клиентами, но даже ребята из богатых семей настроились бороться против всего подряд. Они были свободны: могли отправиться в поход и спать в палатках под открытым небом, могли ухаживать за девушками, среди которых попадались симпатичные и даже красотки (как Рут Серф, из тощей жерди превратившаяся в шикарную блондинку, или Герда – самая обворожительная, живая и веселая из всех, кого Вилли знал в женском обществе), могли смеяться. Их пристрастие к шуткам не угасло, даже когда Гитлер был в шаге от победы и надо было готовиться паковать чемоданы. Никто не мог лишить их этого средства, делавшего их равными друг другу, товарищами по образу жизни, бросавшими вызов нацистам. Хотя в действительности они не были равны, и Георг – лучший тому пример. Он был великолепен, пожалуй, даже чересчур, с избытком, как ворох рубашек (рубашек из египетского хлопка!), что лежали, ненужные, в шкафах Чардаков с тех пор, как Вилли сошелся с левыми. Георг Курицкес был умен, красив, спортивен. Честен и надежен. Умел объединить людей, научить, организовать. Танцевал непринужденно. Увлекался новейшими направлениями заокеанской музыки. Смелый. Решительный. Да еще и остроумный. Разве мог Вилли Чардак превзойти его в глазах девушек, стать номером один? Вилли, которого прозвали Таксой задолго до того, как он возненавидел это прозвище, когда его подхватила Герда Похорилле со своим легким штутгартским акцентом. Нет, номером один ему было не стать. Но Георг был еще и веселый и вызывал симпатию, которая отменяла все мальчишеские рейтинги и счеты и оказалась долговечной, как выяснилось, стоило только Чардаку вновь услышать его голос. Спустя целую вечность он опять слышал в трубке этот смех, вот в чем было дело.
Георг рассказал о брате, который обосновался в Америке: женился и переехал в дом с видом на Скалистые горы. Именно Зома и послал ему вырезку из газеты, которая с библейской неспешностью, преодолев все мертвые петли итальянской почты, все же дошла до адресата – полнейший сюрприз, просто невероятно!
– Думаю, тебе дадут Нобелевскую!
– Не смеши меня! Инженеру, что копается у себя в домашнем гараже в окружении ребятни, да двум врачам из ветеранского госпиталя? Причем в Буффало, а не в Гарварде. С завода медтехники приезжали к нам на разведку: похлопали по плечу, наобещали с три короба, но ни финансирования, ни запроса на патентную лицензию до сих пор нет.
– Понятно. Но подключить к сердцу маленький моторчик, с которым можно плавать, играть в футбол, бежать за автобусом, – это же революция, черт возьми! Они это поймут.
– Будем надеяться. Когда ты позвонил, я подумал, это из больницы или кто‑нибудь из выписанных пациентов. «Проблемы?» – я теперь твержу это, как телефонистки свое «соединяю». Но все равно я доволен, конечно.
– И есть чем! В конце концов ты окажешься единственным, кто сумел что‑то изменить. Говорю тебе: ты совершил революцию…
На этот раз доктор Чардак мог бы ответить сразу. Напомнить о студентах, которые пытаются перевернуть Америку вверх дном, просто садясь в автобусе на скамьи, запрещенные для чернокожих, а в итоге Вулворт, а затем и другие торговые сети уже открыли свои launch-counters[12] для цветных клиентов на расистском Юге. И сравнить веру этих ребят, твердую и спокойную, наставляемую проповедником, нареченным в честь Мартина Лютера, с той верой, что проявил инженер Грейтбатч, сын английского плотника, ставший инженером-электронщиком благодаря образовательной программе для ветеранов. «Тут ошибка, но само Провидение привело меня к ней, дорогой Чардак. Вот увидите, все получится», – твердил Грейтбатч всякий раз, когда доктор прибегал в гараж с очередной проблемой. Сказать Георгу, что сам он, безбожник, воскресает с каждым электрическим импульсом в сердце больного и что ему, Чардаку, внимает Эскулап – единственное божество, которому он предан.
– Мне достаточно моей работы, – только и ответил он.
Снова этот смех, густой и громкий, понимающая усмешка сообщника, но доктор Чардак улавливает какой‑то надлом в голосе Георга и слушает дальше.
– Я бы тоже хотел полностью посвятить себя исследованиям в медицине – и не скучно, и точно сделаешь что‑нибудь полезное. К сожалению, в моей области вряд ли можно изобрести что‑то чудодейственное. Вот если бы и мы могли после инсульта использовать какое‑нибудь приспособление вроде вашего.
