Медведевы к концу 19 века разрослись. Изба была большая: разделена на летнюю и зимнюю часть. Зимняя часть – большая комната с русской печью, за которой был «бабий кут» – кухня. В избе были полати наверху для ребятишек и молодых парней. Старики спали на печи, хозяева – на широких лавках. Летом молодые ночевали в холодной части, где стояла деревянная кровать с соломенным матрасом. А подросшие ребята могли и на сеновале уснуть.

Большой крытый двор, разделенный с избой просторными холодными сенями – «мостом», как говорили купаловцы. На мосту всегда стояли кадки с прозрачной водой. Рядом висел ковш. Вернувшиеся с покоса мужики зачерпывали ледяной свежей воды, не могли напиться. Вода в Купалове была вкусна, но стирать и мыться в ней было одно наказание. Для этого набирали дождевой. Полоскать белье шли в пруд или в бочаг на речке.

Держали скотину: отару овец, несколько коров, свиней, лошадей, кур и уток. Иван был крепким хозяином. Овдовев еще не старым, женился второй раз на девушке Пелагее, которая к троим его детям прибавила еще четверых. Дети его почти все выжили. Только старший сын Митрофан умер от лихорадки взрослым, оставив молодому деду внука и совсем юную вдову.

Много детей – не только много ртов, но и много рук. Все работали, как винтики очень хорошо отлаженного механизма. Работников не нанимали. Дети начинали трудиться с малолетства. Если поспевали первыми в деревне с покосом или жатвой, спешили на помощь к соседу. Покончив с сезонной работой, мужики и подростки-сыновья ехали в город наниматься в Колесниковскую мануфактуру рабочими. Иван дослужился там до приказчика, был на хорошем счету не только у начальства, но и у владельца Степана Кузьмича, известного в то время промышленника.

Дети женились и разъехались. Кто в другие сёла, кто в город, а кто и построился и остался в деревне. В доме с Иваном, его женой и стариками остался жить один сын Фёдор с двумя маленькими дочками – Катей и Верой. Фёдор, овдовел, повторив судьбу отца. Молодая его жена умерла от чахотки. Перед смертью её выносили лежать, обложенную подушками, под цветущую сирень ранним летом. Эти пахнущие гроздья сиреневых веток – последнее, что она видела. Похоронив сноху, Иван продолжил руководить хозяйством. В срок косили и пололи, пахали и жали. Но сын стал тихим, осунулся, глаза темные. Даже крепкое сердце Ивана сжималось при взгляде на Федю. Помнил боль от смерти старшего и терять еще одного сына боялся.

Осенью Иван и Фёдор уехали вдвоём на работу в мануфактуру, оставив Пелагею со стариками и двумя малолетними детьми. Но за них Иван не переживал – через дом жил его брат, через два – его внук с новой семьей. Есть кому за ними присмотреть. А Фёдор, хоть и рядом с отцом, да все-таки не рядом. И рабочие, и начальство заметили изменения в парне. Сочувствовали, подбадривали. А тайком сговорились найти невесту.

Зимой сына с отцом вызвал к себе в кабинет Степан Кузьмич. Разговор завел с улыбкой, сесть пригласил. Ивану налил коньяка. Выпили. Фёдор стоял молча. Степан Кузьмич сватал Фёдору девушку-кухарку, сироту из крепкой крестьянской семьи. Девчонке уже 16 лет. Хваткая, спорая. Хвалят все. Жалея сироту, заводчик давал приданое за ней.

Так и порешили! Перечить ни отец, ни тем более сын не стали. И к весне сыграли свадьбу в Купалове.

В начале 20 века молодая девчонка Верзнева Таня вошла в новый дом женой. Началась совсем другая жизнь. Привычная к труду, покладистая и неизбалованная, она прижилась. Дочки Фёдора приняли её и полюбили.

Фёдор всё больше молчал. Таня и Федя зажили тихо, что творилось в их душах, знали только они. Но Федя, познав горе, стал трепетней относиться к дочкам и новой жене, как будто всегда чувствовал тревогу за них.

Бабья крестьянская жизнь была не сладкой. Работы много, сна мало. Свободы – той вообще нет. Крутись, обслуживай свёкра и мужа, да стариков и детей. Таня, в младенчестве потерявшая мать, знала, что такое труд. Летом вставала в четыре, ложилась глубокой ночью. Зимой можно было поспать чуть дольше, а иногда и подремать у печки днём. Но это было привычно. Сравнить ей было не с чем. И она старалась угодить новой семье.

Хлеб и пироги её свёкор хвалил. Говорил, что вкуснее не ел. Да и правда: пироги со свежей снытью и яйцом ей всегда удавались и были в новинку купаловцам. Несмотря на то, что главной хозяйкой была свекровь, да и по традиции нерожавшие молодухи обычно не готовили, Тане был отдано место у печи.

Осенью мужики Купалова устраивали себе небольшой отдых от семьи. После жатвы и обмола зерно собирали в мешки, складывали на телеги и ехали обозом на мельницу. Хоть и была она недалеко, оставались там несколько дней – пока не перемолят всем. Брали, конечно, самогон и еду. Таня пекла свёкру и мужу пироги с грибами, луком, яйцом и капустой. Отдохнувшие от домашних, хозяева возвращались чаще всего довольные, отоспавшиеся. Но бывали случаи, когда двое соседей цепляли друг друга, выпив лишнего. И тогда могла возникнуть драка. Мужиков разнимали и зачастую связывали. Приезжали тогда притихшие и недовольные.

Бабы встречали мужиков, привычно обнюхивали, осматривали. Ругали за грязные и порванные вещи. Оценивали будущую свою работу: стирку, починку одежды.

В субботу был банный день. Мылись в печи. Устье русской печи было широким – по плечам хозяина. Хозяйка топила её с утра. Готовила хлеб, щи и кашу. Заваривала скотине очистки овощей, крапиву, крупу. К вечеру горячую печь мели веником, застилали доской и соломой. Залезали по очереди, подавали детей и стариков. И мылись, меняя ушаты с чистой и грязной водой. Пропаривались, скрючившись. Вылезали, перемазавшись сажей. Процесс долгий и трудоёмкий для хозяйки, как, впрочем, и вся бабья жизнь.

Потом садились пить чай. Самовар был огромный. Его надо было перетащить к печи, воткнув в печурку трубу. Натаскать воды, залить в самовар. Растопить его щепой и шишками. Пока он кипятил воду, накрыть стол в красном углу. И уже уставшая от стандартных дел, от субботней бани, Таня накрывала чайный стол. На обязательную выходную скатерть выставлялись чашки с блюдцами, пироги, сушеная малина, мед, поднос для самовара. Свекор Иван доставал сахарную голову, начинал колоть её щипцами, раскладывал на блюдца порционно по кусочку. Покупное богатство в виде сахара и пряников распределял он.

Дом пах мылом, печью, дровами, чистым бельем, малиной, пирогами. Он пах достатком.

Дед в чистой рубахе, босые ноги на половике, пил чай из блюдца вприкуску с сахаром. Была в нем та строгость и грозность, которая заставляла слушаться и подчиняться. Он ни разу никого не ударил, но домашние его побаивались. Таня помнила, как однажды он вышел из себя, разозлившись на Фёдора. Лицо его потемнело, поменялось так, что Таня не могла отвернуться, отвести глаз. Страх этот она запомнила навсегда. Угодливая Татьяна старалась держаться подальше от свёкра. И это субботнее чаепитие было редким совместным времяпровождением.

Как бы ни был Иван строг – за столом говорили и даже смеялись иногда. Особенно маленькие девчонки, тихонькие и миленькие, они переглядывались и хихикали, но границу не переходили, знали, что ложкой по лбу получат за шум.

Вдруг Таня почувствовала шевеление в животе: «Ах!» Она догадывалась, что беременна, но точно не знала. Все повернулись на её тихое аханье. Она покраснела, вскочила и стала убирать посуду со стола. Дед с бабкой переглянулись и посмотрели с улыбкой на Федю. Жизнь налаживалась.

Таня стала улыбчивей, изменилась в лице, округлилась. Фёдор прикипел к своей тихой жене, смотрел на неё долгим нежным взглядом. Свёкор и свекровь стали оберегать её, не давали носить тяжести. И эта непривычная забота Тане очень нравилась.

Поздней осенью Иван один уехал на работы, оставив сына за главного. Живот Тани стал расти. Зима выдалась холодная и снежная, домашние почти не вылезали на улицу. У Татьяны было больше времени на отдых. Все было непривычно для неё: приятная забота семьи, нежность мужа, но самое главное – всепоглощающая любовь к этому существу внутри неё. И так было странно хорошо, что она плакала иногда в закутке за печкой без всхлипов. Потом вытирала слезы и принималась за повседневные труды.