Соцмодернизм: образ стабилизации, простоты и даже некой специфической элегантности.
Это сердце Варшавы шестидесятых. Чуть дальше жил Лешек Колаковский (18) (сегодня там памятная доска). Выдуманные персонажи могли видеть его характерный силуэт. Достаточно посмотреть на даты, чтобы сделать вывод: в 1968 году они учились в университете… Хотя нет. Ануля в университете, а Павел – в политехническом институте.
Сенаторская улица приглашала прогуляться по маршруту эпохи, совершить короткую экскурсию, полную исторических и символических отсылок, среди восстановленных дворцов и костелов. Рядом с гигантским театром и первыми панельными домами, втиснутыми в исторический центр. В каких-то ста метрах от дома Павла и Анули раскинулась площадь Дзержинского. Памятник Железному Феликсу обозревал окрестности с цоколя, установленного перед бывшим зданием биржи.
Подумать только – всего три минуты, и ты уже на том месте, где когда-то стояла Большая синагога. Немцы взорвали ее 16 мая 1943 года. Всего двадцать с лишним лет назад.
Мешки с цементом (и дуло от шампанского)
Город – бесплатный букварь. Мои дети научились читать по рекламным щитам, скандируя по слогам «рекламное место сдается» и «традиционный польский вкус». У предыдущего поколения тоже были свои пособия. Перечисляю в порядке усложнения:
• Неоновая вывеска «МАРС» (первый урок: не читать с конца).
• Закрашенные окна с процарапанным изнутри ТНОМЕР (второй урок: читать с конца).
• Прицепы, на которых писали «Бе / з стоп си / гнала» (третий урок: постичь искусство переноса слов).
• Бежевые манекены с отломанными руками и табличкой «Товар с витрины доступен после смены экспозиции» (экзамен по сюрреализму, что-то вроде «контрольного чтения»).
Почему все было таким невероятно уродливым? Наверное, потому, что всегда находились более важные дела и более срочные вопросы. Всегда горел какой-нибудь лес. К тому же главенствовал принцип парадного и черного ходов; мы же упорно смотрели не туда. Ведь варшавский Старый город восхищал иностранцев, росли Королевский дворец, Центральный вокзал и Металлургический комбинат Катовице, а инженер Карвовский (19) не знал, за что хвататься.
* * *
Порой где-нибудь в крапиве мелькало нечто выпуклое. Гладкая поверхность, пористый разрез. Литой выпяченный живот. Обычная картина моего детства – окаменевшие мешки с цементом. Они росли по одному или целыми стадами. Водились в окрестностях стройплощадок. Разбросанный то тут, то там стройматериал свидетельствовал о благих намерениях: когда-нибудь мы это сделаем, построим, исправим. Только пока что-то не выходит. Потому что осень, потому что опять ожидаются дожди, потому что зима на носу…
Почему этот цемент не могли упаковать в непромокаемые мешки? Вероятно, не было пленки. Почему не хранили под крышей или тентом? Это останется одной из загадок двадцатого века. Впрочем, работы все равно остановились из-за – кто его знает? – дефицита толя, нехватки дегтя или отсутствия досок.
Таков был мир. Полный начатых и неоконченных дел. Оставленных намерений и брошенных деталей. Нас окружала окаменевшая временность.
* * *
В 1975 году Сигэо Фукуда (20) нарисовал плакат к годовщине окончания войны. Надпись гласила: «Victory 1945» (в более поздних версиях дата исчезла, и победа стала универсальной).
Пиктограмма была проста. Черное дуло и перевернутый снаряд. Патрон, возвращающийся в ствол. Последний залп, нацеленный на победителей. Что-то вроде позднего Херберта, только забавнее:
Снаряд который я выпустил
из малокалиберного орудия
наперекор законам гравитации
облетел земной шар
и попал мне в спину…
Или же это был тост. Рисованный стоп-кадр: пробка от шампанского, застывшая в воздухе, неуверенная, лететь ли ей вверх или вернуться, чтобы навсегда заткнуть дуло.
Можно было увидеть в этом простодушный пацифизм или затейливую сатиру. «Это его самый известный сатирический плакат», – писала «Нью-Йорк таймс» и, кажется, небезосновательно: с какой стати японцу праздновать победу союзников?
Желто-черный плакат показывал абсурд послевоенного времени. Мы висели в воздухе, как пробка.
* * *
Я прочитал лекцию российского эксперта по вопросам обороны. Он говорил, что уже в тридцатых советские заводы приспособили для производства военной продукции. В любую минуту вместо колясок они готовы были извергать ружья и снаряды.
Папиросы (до появления сигарет) и макароны были калибра 7,62, чтобы в случае войны можно было легко начать клепать гильзы. Пробки от «Советского шампанского» имеют диаметр боеприпасов для авиапушек.
Фукуда попал в яблочко: у шампанского, которым жители Восточного блока отмечали наступление очередного года, был калибр дула. Одно таки подходило к другому: макароны – к гильзам, миксер – к карабину, река – к понтонному мосту.
Мы жили среди трансформеров. Тракторы ждали момента, чтобы превратиться в танки. Больницы готовились к приему первых раненых. Даже вокзалы строили таким образом, чтобы после ночной бомбежки быстро убрать обломки с путей. Кажется, именно поэтому железнодорожная архитектура отличается такой модернистской легкостью.
Мы походили на маскирующие веточки на шлеме (утром по телевизору передавали программу «Полигон»). А раз уж мы жили в условиях хрупкого перемирия, то какое значение имел дизайн, форма будильника или цвет фасада? Не говоря уже о паре-тройке мешков с цементом.
* * *
В «Проекте» (21) шестидесятых годов – единственном польском журнале такого рода – можно было увидеть репродукции плакатов, множество гобеленов и художественного стекла. Стефан Киселевский (22) писал о разных типах нотной записи. Оскар Хансен (23) убеждал, что общество необходимо загнать в казармы змеевидного мегагорода под названием «Линейная непрерывная система». Кроме того, обсуждались технический прогресс и роль дизайна, например в таком духе:
Инициатива повышения эстетического уровня изготовления промышленной керамики находит все более благосклонный отклик как у производителей, так и у покупателей.
Если речь заходила о дизайне, на фотографиях доминировали системы управления станков, торсионные оси и мебельные гарнитуры для офиса. Электропривод домашней швейной машинки «Тур» походил на подводную лодку в миниатюре. А о советском дорожном катке можно было прочитать:
Кажется, конструкторы руководствовались принципом Миса ван дер Роэ (24) «less is more»[3]. Исключение всех лишних элементов помогло свести к минимуму элементы функциональные.
В номере от 1969 года я нашел список премий председателя Совета министров. Вот некоторые из отмеченных проектов:
• любительский кинопроектор «Поллюкс»,
• кукла «Реня»,
• деревянные обучающие игрушки-зверушки,
• электрические часы с батарейкой «Метрон»,
• газовая духовка с грилем,
• набор салатниц,
• набор бутылок (уксус, соус «Кабул», моторное масло «Селектол»).
Думаю, этот скромный перечень напоминает нам, чем был дизайн. Что объясняло, почему мы так относились к предметам. Кукла «Реня» вселяла надежду: «Однажды мы выскользнем из-под катка less is more». Кинопроектор «Поллюкс» сулил: «Ты еще поживешь, еще покажешь детям видео со свадебной церемонии и из отпуска в Болгарии». Даже газовая духовка, будто трава, проросшая сквозь асфальт, олицетворяла стремление к жизни – причем до того, как спустя тридцать лет гриль стал символом политической стабилизации и гражданской пассивности.
