Осторожно, словно боясь согнать бабочку, Истерна отогнул край своего роскошного шелкового шарфа и оттянул его вниз. Вся левая сторона шеи была покрыта ужасающими беловатыми шрамами, в очертании которых угадывалось их происхождение.

– Умереть, не досмотрев, не дойдя нескольких метров? Умереть, не доиграв свою роль, и не услышать аплодисменты под закрытие занавеса? Умереть по собственной воле, не исполнив свое единственное желание? Как же это глупо, друзья мои!

В порыве воодушевления, он воздел обе руки вверх, словно собирался поднять все, что его окружало, и всех присутствующих, и всю комнату.

– Ах, – воскликнула Молли, – вы только посмотрите на его руки! Так не бывает, уж я-то знаю!

И действительно, белые, словно алебастровые ладони казались совсем гладкими, лишенными папиллярных линий, даже самые глубокие и рельефные из них только угадывались, но не были прочерчены как должно. И только одна, та, что тянется от основания среднего пальца до самого запястья, вертикальная, пересекающая всю ладонь была заметной и словно вымеренной по линейке.

Истерна вздрогнул, опустил руки и взглянул на собственные ладони так, словно видел их впервые. На бесстрастном лице его отразилась горечь. Он перевел взгляд туда, где на стене, за спинами зрителей и участников этого действия висело зеркало, прекрасно зная, что в нем увидит – отражение всех присутствующих, только его одного не будет в мерцающей глубине амальгамы, попорченной временем и сыростью. Глаза, его светлые глаза еще минуту назад сиявшие и живые, вдруг расширились и сделались неподвижными, как у фарфоровой куклы. Следуя за его взглядом, один за другим – Ференц, Молли, Даниэль, Андре, Грета и Линда задвигали стульями, инстинктивно обернулись, ожидая увидеть что-то страшное позади себя. И на мгновение выпустили Истерну из поля зрения и даже не обратили внимания на какой-то звук, пронесшийся по комнате – то ли шипение, то ли вздох.

Когда же они вспомнили о нем, Истерны уже не было, он пропал. Только его легкий шелковый шарф парил под потолком, извиваясь и кружа в воздухе. Его медленное падение сопровождалось завораживающими трансформациями, словно он попал под порывы несуществующего ветра. В какой-то момент тонкое полотно приняло форму дракона, белого бесшумного дракона, не знающего собственной судьбы, и распавшись на полупрозрачные хлопья, растворилось в воздухе.

Пианино в доме появилось недавно, после смерти бабушки. Пятилетней Сонечке этот предмет сразу не понравился. Ей казалось, что черный громоздкий ящик, занявший стену до самого окна, только испортил самую красивую комнату в доме. Он отражался черным пятном на блестящем полу, и даже чудесный абажур венецианского стекла приобрел с одного боку темный оттенок. Особенно это было заметно по вечерам, когда включали электричество. В те часы золотистая комната с янтарными чехлами на мебели и такими же занавесями казалась яблоком с червоточиной в боку. Сонечке однажды дали такое яблоко. Снаружи оно было ровным и блестящим, но откусив кусочек, девочка сразу же его выплюнула, увидев, что за гладкой кожурой таится черная гниль.

Смерть бабушки была странной и неожиданной. Тетя Юля – мамина младшая сестра, собралась замуж. Собралась неожиданно, с бухты-барахты, как любила говорить мама. Встретила парня на какой-то вечеринке, а наутро он пришел свататься. Но надо сказать, что тете Юле в ту пору уже стукнуло двадцать пять лет, и она очень боялась остаться вековухой. А тут такой случай. Сколько ни отговаривали, ни предлагали присмотреться, пообождать – ничего не слушала – хочу замуж и все тут. А бабушка только-только на пенсию вышла, и уж так хотела пожить, что называется, для себя. Пятьдесят пять – не возраст. А тут – к свадьбе готовься, чужого человека в доме терпи, а потом еще и внуки пойдут. Жених жил на съемной квартире, никакого добра не имел, кроме родственников в деревне – словом, неподходящая пара ни в каких смыслах. Но тетя Юля не послушалась и тайно записалась в ЗАГСе со своим женихом. Но как только они переступили порог – радостные и счастливые и преподнесли бабушке прямо в коридоре свидетельство о браке – тут и случилось странное.

– Только через мой труп, – воскликнула бабушка, грозя пальцем молодоженам, – только через мой труп вы будете жить вместе!

И в подтверждение своих слов, мягко опустилась на пол и вытянулась, преграждая путь в комнату. Тетя Юля сначала приняла все это за демонстрацию, но, когда увидела, что лицо матери принимает пепельный оттенок, заволновалась. Потрогала ее руку и в ужасе бросилась к телефону. Но бабушка к тому времени уже умерла. Она никогда не бросала слов на ветер.

Понятное дело, что Сонечке все это не рассказали, но на что человеку уши? На похороны съехались все родственники, и они-то не стеснялись, пересказывая друг другу жуткую историю.

На Сонечку все эти подробности произвели тяжелое впечатление, а уж когда, после раздела наследства, в доме поселилось пианино, то и на него легла тень ужаса, да что там ужаса, девочка была уверена, что в дом вошло само зло.

Этот гигантский инструмент из черного полированного дерева, с двумя торчащими медными подставками для свечей казался угрюмым уродом. А если открывали его пасть с пожелтевшими от времени костяными клавишами, обрамленными по низу и по бокам красными бархатными полосками, то становилось совсем страшно. И из этой пасти раздавались глухие замогильные звуки, совсем не похожие на музыку.

Любой человек пребывает в состоянии безмятежности лишь до определенного срока, счастлив тот, у кого такое состояние прекращается лишь в момент взросления. Несчастен тот ребенок, у которого отнимают безмятежность слишком рано, под видом благих намерений и заботы о нем. И бабушка, и мама обладали прекрасным музыкальным слухом и обожали петь. Но Сонечка пошла не в них. У нее совершенно не было музыкальных способностей. Если бы существовала оценочная шкала музыкальности, то сонечкин график ушел бы далеко в минус. Минус сто – вот как можно было бы определить ее способности. Музыку она воспринимала как шум, как помеху, за которой не слышно ни собственных мыслей, ни чужих слов. Она обладала цепким умом и прекрасной памятью, могла часами декламировать стихи их детской книжки, но вот каждый утренник в детском саду, где нужно было петь и танцевать, превращался в муку.

Однажды мама сказала:

– Девочка из приличной семьи должна уметь играть на фортепиано.

И Сонечку отвели в музыкальную школу. Седовласый дяденька с белой бородой – директор школы, попросил спеть, потом сыграл несколько аккордов и спросил:

– Сколько звуков ты слышишь?

– Не знаю, – ответила Сонечка. – Нисколько.

– А вот это сможешь повторить?

Он ритмично постучал пальцем по столу. И Сонечка простучала точно так же.

– Изумительное чувство ритма, – сказал директор. – А вот слуха нет. Но он может развиться.

Потом, «изумительное чувство ритма» сыграло огромную роль в жизни Сонечки. Она начала писать стихи и сделалась известной. Но это случилось намного позже. А пока ее зачислили в музыкальную школу авансом, в надежде, что когда-нибудь слух разовьется и девочка сделается если не гениальной, то хорошей пианисткой.

Наступили черные дни. По два часа в день Сонечка коряво разыгрывала гаммы и «Петушка» одним пальцем, то и дело вскидывая глаза на старые ноты под названием «Школа игры на фортепиано». Но взгляд почему-то на них не останавливался, а скользил по блестящей черной поверхности инструмента, где виделось размытое отражение сонечкиной макушки с огромными капроновыми бантами в волосах. Отражение пугало своей неясностью, сбивало и заставляло давить не на те клавиши. Тут же прибегала мама и начинала строго выговаривать нерадивой музыкантше.

– Где ты тут увидела «до»? – сердито говорила она. – Это же «си»!

Сонечка пугалась еще больше, и поэтому каждое занятие заканчивалось ревом.

– Эта девчонка сведет меня с ума! – кричала мама, забывая, что дочери всего только пять лет и она даже еще в обычную школу не ходит.