С самого детства я понимала, что отличаюсь от остальных людей, потому что была невидимкой. Конечно, не в прямом смысле – я видела свое отражение в зеркале, но все остальные меня не замечали. Ни разу никто не заглянул мне в глаза, взгляды проходили либо «сквозь» меня, либо скользили мимо. Сначала я думала, что так и должно быть, и это правильно, что родители ухаживают за тобой чисто механически, как если бы просто стирали пыль с мебели, но, когда родилась моя сестра, я поняла, что с ней все по-другому – ее замечали. Наверное, потому что она существовала, а меня не было. Да-да, я начинала думать, что просто не существую. Меня не видели ни учителя в школе, ни прохожие на улице. И я пугалась собственных мыслей о том, что у меня нет души. Есть же люди, рожденные без души? А все из-за того, что в момент рождения им достался малюсенький кусочек солнца, тогда, как остальные получили его вдоволь. Слабое солнце – вот что сказал мне гороскоп, когда-то давно составленный астрологической программой онлайн. Сначала я пыталась это исправить и старалась ухватить как можно больше солнца – обгорала на пляже, распахивала летом окна в самую жару, вместо того, чтобы опускать жалюзи. Рисовала бесконечные солнышки в тетрадях и всю ночь спала с зажженным ночником в виде солнца. Но все это не придавало моей коже сияния, а глазам блеска. Все было тщетно. Тогда, разуверившись однажды во всем, я сказала себе: «Зачем стремиться к чему-то, зачем учиться, если тебя нет?» и впервые в жизни не пошла в школу, осталась сидеть в своей затемненной комнате на краешке постели. А солнце – оно стало моим врагом, потому что не захотело стать другом.

– Амайя, – спросила в то утро мама, заглянув в комнату, – почему ты еще не одета?

Конечно же, она сказала это лишь автоматически, потому что смотрела при этом куда-то на стену, совсем не замечая меня. Но я, все равно, ответила, не надеясь на какую-то реакцию с ее стороны:

– Потому что меня нет. – И добавила. – И не было никогда.

Хотя прекрасно знала, что она не услышит, а если и услышит, то не поймет. Ухватит за плечо мое мертвое тело, в котором никогда не было души и поведет в ванную. А потом просто оставит возле раковины и прикажет чистить зубы.

Она все так и сделала, а потом усадила мое тело в машину и повезла куда-то. Я сразу поняла, что не в школу, так как мы поехали совсем другой дорогой. Я пыталась расспросить ее и получить хоть какой-то ответ, но она меня не слышала. Дурацкая невидимость уже начинала тяготить, но я совершенно не понимала, как можно от нее избавиться, точнее, как заставить их всех меня увидеть?

Там в комнате был еще один человек, наверное, врач, одетый в белый халат. На лице его играла здоровая сытая улыбка. Так умеют улыбаться только врачи. Меня он, конечно, не заметил и тут же начал говорить с мамой, а она охотно отвечала на его вопросы, словно ей это нравилось. Он только однажды обратился ко мне, то есть я поняла, что ко мне, услышав свое имя. Но поскольку он на меня не смотрел, я предпочла промолчать.

– Какая-то разновидность синдрома Котара, хотя она еще так молода, а это старческая болезнь. Но бывают и исключения, – сообщил он в воздух, не переставая улыбаться. – Для таких больных характерно отрицание себя... мнэээ... нигилизм. Мы видим полное погружение в собственные переживания и некоторые признаки ступора. Пока понаблюдаем без госпитализации. Но, имейте в виду, что могут случиться попытки суицида или членовредительства. Тогда – сразу к нам.

– Да-да, – ответила мама. – Это все ужасно, но я сразу же вам позвоню. И что, надежды нет?

– Надежда есть всегда. Бывает облегчение и, не очень часто, даже выздоровление. Но, к сожалению, современная психиатрия так и не разобралась в этих механизмах.

Вот, оказывается, как называлась их манера меня не замечать. И виновата в моей невидимости вовсе не я, а они. Значит, и мама была больна. Да и врач тоже выглядел не особо здоровым. «Печально», – сказала я себе, не испытывая при этом никакой печали. Нельзя печалиться обо всем мире, даже если весь этот мир болен.

Как же было хорошо, что родители узнали о своей болезни. Никто меня больше не отправлял в школу, и я целые дни проводила в своей комнате, пытаясь сделаться видимой хоть для кого-то. Я думала, что их всех следовало бы поить антибиотиками, но лекарства взять было негде, и от этого становилось так грустно, что хотелось умереть. Но разве может умереть мертвое тело без души?

Чтобы как-то расцветить свое бессмертное тусклое существование я рассаживала кукол и плюшевых зверей на кровати, на тумбочке, на полу. У них у всех были глаза, и я надеялась, что хоть одна пара пластиковых глаз меня заметит, ведь у неодушевленных предметов нет никакой болезни. Они вообще не болеют. Пластиковые, стеклянные и просто нарисованные глаза точно так же смотрели мимо, и как я ни вертела игрушки, как ни меняла собственную позицию на кровати – все было напрасно. Даже моя самая драгоценная кукла с фарфоровой головой и настоящими волосами, предмет гордости, даже она – не смогла меня разглядеть.

И я наказала куклу, заклеймила ее словно предательницу. Невидимой рукой свалила ее с тумбочки и разбила вдребезги. Такой прием я начала практиковать недавно, когда обнаружила, что в самом центре лба в минуту неких потрясений появляется какой-то силовой отросток, которым можно пользоваться как рукой. Например, стакан воды подтянуть поближе, кого-то ударить. Это оказалось очень удобным приобретением, после нескольких тренировок я уже умела задернуть занавески, не вставая с кровати или... наказать куклу. От нее остались лишь два глаза, соединенные металлической рогаткой с грузиком, благодаря которому она засыпала, если ее уложить на спину. Я внимательно осмотрела две голубые стекляшки с черными зрачками посередине, два блестящих цветка на проволочных стебельках и поставила их в вазу.

Цветы я любила, потому что однажды из-за них сделалась на мгновение видимой. В те времена, когда мама еще была здоровой, мы часто с ней гуляли. В тот весенний день она купила букет нарциссов у уличной торговки и вложила его в мои мертвые руки. Я шла рядом с ней, как всегда невидимая, но цветы имели душу, и увидеть их мог каждый. И ничего не было удивительного в том, что чужая маленькая девочка задержала восхищенный взгляд на букете. И вдруг вскрикнула:

– Папа, посмотри какая некрасивая девочка несет красивые цветы!

Мрачный мужчина посмотрел сквозь меня и грубовато ответил:

– Какая еще девочка? Нет никакой девочки. Идем быстрее, а то опоздаем на автобус.

Стоит ли говорить, что слова ребенка навсегда застряли в моей голове. И я не знала радоваться ли, что оказалась кем-то увиденной или печалиться, что некрасива.

Дома я тут же подошла к зеркалу и осмотрела свое лицо. Ничего некрасивого в нем не было, все – как обычно. Два глаза, нос. И тут меня осенило – зеркало показывало лицо анфас и никак ни по-другому. Я взяла еще одно зеркальце и впервые в жизни увидела свой профиль. Девочка оказалась права – низко нависающий лоб равнялся по высоте с кончиком носа-картошки, а челюсть выдвигалась вперед, словно желая догнать их обоих на одной линии координат, поэтому профиль напоминал кирпич с двумя выемками – переносицей и верхней губой. Некрасивая? Я была уродливой, омерзительной и, если бы существовала, то могла бы только пугать маленьких детей.

С тех пор я никогда больше не ходила по улицам с цветами, но часто любовалась ими в окнах цветочных магазинов или на клумбах. Им нечем было меня не видеть, поэтому я испытывала к ним теплые чувства, как и вообще ко всем растениям. Ведь тоже живые существа, а никого замечать не обязаны. И ответа от них ждать не нужно, потому что, все-равно, не ответят.

Зато у всех остальных предметов была какая-то страсть иметь глаза. Они проявлялись в рисунке ковра, в пятнах на потолке, в крыльях бабочки. Да, я видела их, а они меня – нет.

Одиночество – лучший учитель. Влача сонное существование, я имела огромное количество времени для размышлений. Кроме невидимой руки у меня развились и другие способности. Например, по утрам я материализовывала для себя завтрак, правда заказать что-то определенное не получалось, если я хотела кофе, то почему-то получала чай, а вместо сладкой булочки – яичницу. Меню не зависело от моих желаний, но завтрак всегда появлялся вовремя, точно так же как обед или ужин. Чистая одежда тоже образовывалась сама собой и сам собой выливался ночной горшок. Не знаю, как все происходило, но, если бы не эти способности, я давно бы уже умерла от голода и грязи, потому маме стало совсем плохо, и она исчезла. Вообще все исчезли – и отец, и сестра. Я не питала надежд, что однажды явится добрый человек и вызволит из заточения. Даже, если бы он и явился, то даже не заметил бы меня, печально и одиноко сидящую у окна. За окном тоже все менялось. Иногда шел снег, иногда дождь. По тротуару проходили тени людей, тени животных. По дороге мчались машины, но я ни разу не видела, чтобы хоть одна остановилась и из нее кто-то вышел. Из окна был виден пешеходный переход, магазин игрушек напротив, два чахлых дерева на обочине и несколько кустиков, расцветающих в теплое время мелкими розовыми цветами.