В проёме двери – дама, в ярком вишнёвого цвета японском кимоно, расписанном цветками сакуры. С боку – мордашка мальчика.
– Уже уходите? Так скоро? Как вам Полина Владиславовна? Измаялась бедняжка – такое горе у неё… Мне кажется, в последнее время она стала заговариваться: всё ищет кого-нибудь, кто бы взялся что-нибудь про жизнь написать… муж, говорит, сам хотел это сделать да вот болезнь прицепилась. Вам не предлагала? А мне вот кажется…вы бы сумели – у вас бы получилось.
Дама сделала шаг ко мне, притронулась к рукаву куртки. – Да вы зайдите к нам… Я люблю беседовать с талантливыми людьми…сама, вроде, таковой становлюсь…
– Дядь, ты не Айболит? – спросил мальчик. – А у бабы Поли дедушка болеет.
– Не мешай нам, пожалуйста!
Дама легонько взъерошила волосы на голове малыша.
– Такой любопытный! Никому проходу не даёт… Так вот, сосед наш, ещё когда в здравии был, мне нравился …беседовать с ним было интересно – начитанный был ужасно..
Дама вдруг истово закрестилась.
– Господи, что же я дура говорю? – и тут же, – Думаю, бог меня не накажет… человек хоть и не умер, но ничего уже сказать не может. а вы можете – писатели всё могут!
Обратный путь до дома (на троллейбусе, метро и трамвае) оказался быстротечным. В голове – пустота. Перед глазами – почти восковая, безволосая голова больного. Чтобы сразу не заходить в подъезд дома, присаживаюсь во дворе у детской площадки на скамью.
Закрываю глаза, но погрузиться в одиночество не успеваю.
Почти у самого уха слышится детский голос:
– Дядя болеет?
В ответ – нетерпеливый, женский:
– Конечно – нет. Дядя просто отдыхает…
А у “дяди” в голове новые голоса. Почему-то умерших.
И думы наплывают.
Друзья детства становятся бывшими.
Друзья юности тоже не с нами.
Хоть кричи, не кричи – не услышишь их!
Не хранит их давно наша память.
Школа, юность – этап биографии
В нашей бывшей стране Синегории,
За лесами, полями, годами их
Мы оставили всё для истории.
Мы с годами всё больше теряем,
От чего-то большого уходим.
Вроде крепко по жизни шагаем,
Но душевный покой не находим.
Думы часто уносят нас в прошлое:
Только там наша крепость заложена,
Словно очень расчётами сложными
Чья-то жизнь гениально в нас вложена.
Чья жизнь вложена в умирающее тело моего старого товарища? О чём он хотел поведать всему ещё живущему человечеству?
“Вы бы сумели!
У вас бы получилось!
Писатели всё могут!”
Дама в кимоно выдала мне аванс, но я так не думаю: ни силёнок, ни таланта для такого произведения у меня нет – не Александр Сергеевич Пушкин, не Лев Николаевич Толстой, не Алексей Максимович Горький, не Михаил Александрович Шолохов, не говоря уже о литературных корифеях зарубежья.
Не знаю – к месту или нет, но вдруг, как вспышка в мозгу, вспомнилось обращение Наума Коржавина к вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину:
“Пусть много смог ты, много превозмог
И даже мудрецом меж нами признан.
Но жизнь – есть жизнь. Для жизни ты не Бог,
А только проявленье этой жизни.
Не жертвуй светом, добывая свет!
Ведь ты не знаешь, что творишь на деле.
Цель средства не оправдывает…Нет!
У жизни могут быть другие цели.
Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром.
Мир и война. Гниенье и горенье.
Извечная борьба добра со злом,
Где нет конца и нет искорененья.
…Но человеку душен плен границ,
Его всё время нетерпенье гложет,
И перед жизнью он склониться ниц, —
Признать её незыблемость – не может.
Поэт, напоминая разрушительно-созидательные действия Ильича в руководстве страной, продолжает:
…В окне широком свет и белый снег.
На ручках кресла зайчики играют…
А в кресле неподвижный человек. —
Молчит. Он знает сам, что умирает.
Над ним любовь и ненависть горит.
Его любой врагом иль другом числит.
А он уже почти не говорит.
Слова ушли. Остались только мысли”.
Жизнь не захотела в 1924 году быть с Владимиром Ильичом. Ушла от него, позволив любому из нас по косточкам разбирать его земные прижизненные шаги и дотошно вгрызаться в его оставленное для нас эпистолярное наследство.
Какая глыба, а уже не человек!
Более миллиарда людей на земном шаре завидовали советскому народу, сумевшему претворить в жизнь идеи Ленина построить на земле свободное от господ коммунистическое общество.
Мы, живущие в этом обществе, каждый день не стеснялись благодарить своего Вождя, не испугавшегося царской охранки встать во главе революции и повести народы Российской империи в светлое будущее.
Мы выходили на площади в дни революционных праздников и горланили:
“Ленин всегда живой!
Ленин всегда с тобой!
В горе, надежде и радости!
Ленин в твоей судьбе!
В каждом счастливом дне!
Ленин в тебе и во мне!”
Мы, советские россияне, не предъявляли вождю никаких претензий за ту разруху в стране, которая пришла в Россию вместе с революционными преобразованиями; мы благодарили его за то, что его печатные труды, его лозунги, пламенные речи его соратников вдохновляли нас на строительство нового справедливого общества на земле.
Мы не забивали головы революционными противоположностями:
Гром – пальба.
Мир – война.
Горение – гниение.
Добро – зло.
Жизнь – смерть.
Мы знали, что “у жизни могут быть другие цели”!
Весенний гром приносил с собой живительную влагу небес в виде дождя.
Мир расселял над планетой покой и благоденствие.
Горение молодых сердец звало на подвиги во имя всеобщего добра и счастья.
Жизнь приносила с собой Любовь.
Знал ли обо всём этом великий Вождь?
Знал, но не мог отвязаться от навязчивой мысли: без великих потрясений не бывает великих свершений.
– Деда, а ты не заболел?
Приоткрыл глаза, а передо мною чудо человеческой природы – дитя женского пола. Росточка не высокого, глазищи чёрненькие, широко улыбается малозубым ртом.
– Правда не заболел?
– Эми, не мешай дедушке!
– Мамочка, я ему не мешаю – я спрашиваю. Вдруг ему надо пилюльку?
– Пилюльки у него свои. Сейчас отдохнёт, заглянет в пивнушку, примет своё лекарство и сразу поздоровеет…
Понимаю издёвку молодайки с детским оранжевым ведёрком, полным песочка из песочницы в левой руке, лопаткой – в правой. Вижу – ей хочется продолжить диалог, начатый девочкой, ждёт, что огрызнусь.
Не огрызаюсь, потому, что в голове без пилюлек молоточки стучат: “В жизни без великих потрясений не бывает великих свершений!”
