Социолог Бруно Латур написал свою работу «Мы никогда не были современными»[4] в противовес одной такой самонадеянности – имеющемуся у нас представлению о себе как о современных, или непримитивных, в процессе навязывания объективности, основанной на отделении человеческого от нечеловеческого, социального мира от мира природного. Латур утверждал, что подобное разделение в действительности никогда не существовало, и рассматривал гибридные феномены наподобие глобального потепления, баз данных и биотехнологий как бросающие вызов вере в то, что оно вообще имеет место. Хотя данное допущение обладает большой значимостью, утверждал Латур, оно представляет собой западную научно-индустриальную конструкцию. Далее Латур приступил к релятивизации последней путем подробной проработки ее предыстории и грядущего, в котором ее отсутствие является очевидным.
Благодаря новаторской работе Латура, я никогда не сомневалась в том, удастся ли мне привести аналогичные аргументы против самонадеянности среднего класса. Я уверена, что средний класс – это ложная категория в том смысле, что она подразумевает силы, которыми мы не обладаем. Кроме того, я уверена, что она является идеологической в том плане, что привлекает эти силы для достижения целей, которые не являются нашими собственными, а последствия этого не идут нам на благо. Но мне действительно нелегко далось то, чтобы адресовать данный тезис сопричастной аудитории. Если и существует нечто, к чему антрополог испытывает аллергию, то это универсализация – слишком легкое допущение того, что способ, каким я воображаю себя прямо сейчас, является тем способом, каким воображаем себя мы все, всегда бывшим даром природы, установлением божества или проявлением некоего врожденного инстинкта. Антропологи традиционно изучали не «нас», а «их», то есть людей, поступающих иначе, чья инаковость противостоит само собой разумеющимся обобщениям. Поэтому книга, написанная для нас и о нас, оказывается парадоксальной для антрополога.
Однако я намеренно сделала этот выбор, поскольку есть одна вещь, которая не относится однозначно к области антропологии, – а именно критика. Увлеченность антропологии любыми далекими и чужими предметами, как правило, не притворяется нейтральным, научным или объективным взглядом в духе журнала National Geographic. Напротив, антропология часто выступала средством, с помощью которого осуществлялись определенные значимые вмешательства в те различия и характеристики, которые люди считают универсальными, во все эти близкие и знакомые тривиальные допущения – о природе и соответствии действительности расовых и этнических различий, об источниках и последствиях гендерных ролей и сексуальных предпочтений, о границах и особенностях детства, юношества, зрелости и старости, о социальных предназначениях представлений, ритуалов, эмоций и научной рациональности, о моделях и функциях еды, работы, досуга и сна, об определениях и значимости здоровья и патологии, об отношениях, которые формируют семьи, племена и национальные государства. Этот список можно продолжить.
Моя логика выглядит примерно следующим образом. Если где-то в мире есть люди, ведущие себя, к примеру, не эгоистично и своекорыстно, то своекорыстное поведение людей в странах передовой капиталистической экономики – а именно оттуда происходит большинство антропологов, и именно там они доводят до аудитории результаты своей работы – должно проистекать из чего-то иного, нежели врожденная человеческая установка. Либо, если люди где-то преуспели, скажем, в удовлетворении своих потребностей и желаний с помощью более эгалитарных и коллективно управляемых организаций по производству и распределению товаров и услуг, то в таком случае имеются представимые альтернативы нашим собственным экономическим и политическим системам.
Однако вызов критики стал еще более сложным вместе со сжатием традиционного поля антропологии. Окраины мира больше не настолько удалены, а общества, некогда бывшие чужими и экзотичными, давно втянуты в глобальные сети рынков и медиа. Критически настроенные антропологи оказываются в безвыходном положении. С одной стороны, у них имеется мотивация к тому, чтобы опровергать опрометчивые допущения, разоблачать благодушные обобщения и тревожить устоявшиеся структуры господства. С другой стороны, они точно так же, как и люди, которых они изучают, вовлечены в усложненную и всеобъемлющую социально-экономическую сеть, которая совершенно универсальна в смысле навязываемого ею конкурентного давления, порождаемой ею заботы о личных интересах и тех негативных санкциях и стимулах, которые она внедряет в работу, потребление и отношения каждого человека. В результате антропологи оказываются в очень непростом положении для поиска точки отсчета для критики тех сил, которые воздействуют на них в той же степени, что и на объекты их исследований.
Антропологи, более чем успешно выполнявшие свою работу, фокусировались главным образом на обитателях мировых периферий, которые, будучи подчинены давлению глобального капитализма, все же вели жизнь, отчасти далекую от него. Однако сегодня даже эти группы полностью включены во всемирное производство и обращение денег и товаров, регулируемое посредством институтов, которые были созданы или усовершенствованы для того, чтобы выступать проводниками для этих потоков. В число этих институтов входят национальные государства, нуклеарная семья, свободный рынок, кредит и долг, частная собственность, человеческий капитал, инвестиции и страхование. Каждый из таких институтов обладает собственным рациональным обоснованием, и эти обоснования (поскольку они непреодолимо переплетены со всеми прочими в созданном нами мире) представляются настолько существенными, что их сложно рассматривать как нечто сформированное и настроенное людьми в определенные моменты времени, чтобы справляться с условиями, в которых они оказались, или манипулировать ими. Подобные институты появляются везде, где укореняется капитализм. Они формируют понимание людьми себя как наемных работников, должников, граждан, членов семей, владельцев собственности или представителей того или иного социального класса. Поэтому универсализирующий посыл, предполагаемый «мы», не является ни прихотью, ни высокомерием – это побочный продукт вездесущести самого капитализма.
Универсализация капитализма наиболее очевидна именно в случае с категорией среднего класса, поскольку она является масштабной и всеобъемлющей: она создает образ любого человека как принимающего самостоятельные решения инвестора, вкладывающего деньги, время и усилия, – причем даже если сейчас он не является таковым, то предполагается, что имеет к этому потенциал и стремление. Категория среднего класса предполагает представление об обществе как состоящем из множества взаимодействующих индивидов, готовых прилагать больше усилий, нежели те, за которые они получают непосредственное вознаграждение, справляться с более значительной долговой нагрузкой, чем им в действительности требуется, и ужиматься в расходах везде, где это только возможно, чтобы формировать резервы для своего будущего и будущего своих семей. Тем самым успехи любого человека (за исключением тех, кто лишен способов делать подобные инвестиции в силу различных социальных и географических барьеров, преодолением которых эти люди, предположительно, заняты) считаются результатом личных вложений.
Образ расширяющегося и все более глобального среднего класса, к которому может присоединиться каждый, действительно порывает с такими разъединяющими категориями, как рабочие и капиталисты, кроме тех случаев, когда предполагается, что каждый, по большому счету, является квазикапиталистическим удачливым дельцом. Этот образ также ослабляет крайности других потенциально разъединяющих категорий, таких как гендер, этническая принадлежность, раса, национальность и религия, за счет того, что альянсы среднего класса и конкуренция внутри него предназначены, чтобы пройти сквозь границы, налагаемые подобными разделениями, и преодолеть их, предлагая людям заново определить свое место в обществе в соответствии с их частными интересами[5]. Образ среднего класса проникнут разнообразием, поскольку многочисленные различения получают одобрение, а идентичности создаются и успешно развиваются за счет набора предметов потребления, доступных все большему числу людей. В то же время этот образ обостряет неравенство, стимулируя конкурентные потребление, образ жизни и инвестиции, сигнализирующие о преимуществах одних над другими и предотвращающие невыгодное положение в сравнении с другими.
