К стальному кольцу вокруг рабочего пространства было прикреплено несколько пар «уолдо». Две пары величиной с кулачки макаки были снабжены телескопическими удлинителями. Именно одним из этих «уолдо» воспользовался Уолдо, чтобы схватить собаку за ошейник. К сферическим стенам тоже были прикреплены «уолдо», включая одну пару такого исполинского размера, что не понять было, зачем такие нужны. Их пальцы были растопырены, и Стивенс на глаз прикинул, что от кончика мизинца до кончика большого пальца будет примерно метра полтора.
На стенах было изобилие книг, но книжных полок не наблюдалось. Книги, казалось, росли на стене, как капустные кочаны. Стивенс сперва пришел в изумление, а потом подумал – и правильно подумал, как выяснилось позже, – что этот фокус проделан благодаря магнитикам на корешках.
Автоматизированное освещение было устроено по-новому, очень сложно, но зато удобно для Уолдо. Однако вряд ли его можно было назвать удобным для посетителей. Разумеется, прямого света не было; источники света были со всей тщательностью направлены так, чтобы ни один не бил в глаза, куда бы Уолдо ни повернул голову. Но светильники, расположенные у него над головой, чтобы хорошо видеть все, на что вздумается бросить взгляд, буквально слепили любого, кто оказался бы лицом к Уолдо. Стоило Уолдо повернуть голову, одни светильники загорались, другие гасли – чтобы свет всегда шел сзади. Кажется, эта схема называется «электрический глаз». И Стивенс взялся прикидывать, как бы попроще осуществить такую схему.
А Граймс не стал церемониться:
– Уолдо, черт подери! Уйми эти свои лампочки. У нас вот-вот головы заболят.
– Прости, дядя Гэс.
Уолдо вынул из перчатки правую руку и коснулся пальцами панели управления. Блики пригасли. Свет теперь шел с той стороны, куда никто из них не смотрел, но стал ярче, потому что площадь светильников уменьшилась. Рябь огней на стенах складывалась в приятные узоры. Стивенс попытался проследить за волнами огней, но это оказалось непростой задачей – ведь они были настроены так, чтобы их не было видно. Удалось это только тогда, когда он перестал вертеть головой и стал двигать одними глазами. Ага, значит, переключениями света управляет движение головы; движения самого глаза слишком малы для этого.
– Ну что, мистер Стивенс, как вам мой дом? Интересно? – несколько свысока улыбнулся Уолдо.
– Очень! Очень-очень! Думаю, это самое замечательное место из всех, где мне пришлось бывать.
– И что же тут такого замечательного?
– Ну-у, полагаю, отсутствие определенной ориентации. А еще – замечательные механические новшества. Полагаю, я не слишком заземлен, но не проходит ожидание пола под ногами и потолка над головой.
– Мистер Стивенс, это просто результат функционального дизайна. Живу в особых условиях – вот и дом мне нужен особый. Новшества, о которых вы говорите, состоят главным образом в устранении ненужных деталей и добавлении новых удобств.
– Правду сказать, самое интересное, что я здесь вижу, это вовсе не дом.
– Неужели? А что, если не секрет?
– Это ваш пес Бальдур.
Заслышав свое имя, пес вскинулся и огляделся.
– Мне никогда еще не попадались собаки, способные сладить с невесомостью.
Уолдо улыбнулся, и впервые в его улыбке проглянуло что-то ласковое и теплое.
– Да, Бальдур настоящий акробат. Он попал сюда совсем щенком.
Он подался вперед и потрепал пса за уши, и внезапно стало видно, насколько он слаб, насколько его жест не соответствовал размерам псины. Движения пальцев оказались настолько вялы, что еле-еле взъерошили жесткую шерсть, едва сдвинули с места огромные уши. Но он, казалось, этого не замечал или не обращал на это внимания. Повернувшись к Стивенсу он произнес:
– Что Бальдур! Вам бы глянуть на Ариэля.
– Что за Ариэль?
Вместо ответа Уолдо коснулся панели синтезатора и раздался мелодичный свист на три тона. На стене у них «над» головами послышался шорох, и оттуда устремилась к ним желтая крошка – кенар. Кенар несся в воздухе, сложив крылья. Будто камушек. Лишь у самой груди Уолдо он распахнул крылышки, зачерпнул ими воздух, сделал несколько взмахов, распустил хвостик, прекратил полет, снова сложил крылышки и завис. Не совсем, однако, завис, а позволил движению воздуха медленно-медленно снести себя к самому плечу Уолдо, выпустил свои шасси и уцепился коготками за хозяйскую майку.
Уолдо переменил позу и погладил птичку кончиком пальца. Та прихорошилась.
– Ни одна птица, вылупившаяся на Земле, не способна научиться летать таким манером, – объявил Уолдо. – Я знаю. У меня их полдюжины передохло, прежде чем я убедился, что они совершенно не способны перестроиться. Слишком велики зрительные бугры в мозгу.
– И что с ними происходило?
– У человека это назвали бы острым тревожным психозом. Они пытались летать, и собственное замечательное искусство вело их здесь к полной катастрофе. Естественно, все, что они делали, здесь не годилось, а понять это они были не в силах. В конце концов птицы прекращали попытки летать и вскоре после этого умирали. От разбитого сердца, как сказал бы поэт, – улыбнулся одними губами Уолдо. – Но Ариэль – гений среди птиц. Он вылупился из яйца уже здесь и безо всякой посторонней помощи изобрел совершенно новые способы полета.
Вытянув палец, Уолдо предложил пташке новый насестик, который та приняла.
– Ариэль, погостил и будет. Ступай домой.
В ответ кенар завел «арию с колокольчиками» из «Лакме».
Уолдо ласково встряхнул птичку:
– Нет, Ариэль. Тебе пора спать.
Кенар подобрал лапки, на секунду-другую завис над пальцем, сделал несколько сильных взмахов крыльями, чтобы выйти на курс и набрать скорость, и пулей устремился туда, откуда прилетел, сложив крылышки и поджав лапки.
– Джимми не просто так прилетел. Ему надо кое о чем поговорить с тобой, – вступил в разговор Граймс.
– Доставьте удовольствие, – неохотно ответил Уолдо. – Но может быть, сперва пообедаем? Аппетит не нагуляли, сэр?
Возможно, Уолдо сытого легче будет уговорить, чем Уолдо голодного, подумал Стивенс. Вдобавок его собственный средний отсек информировал, что неплохо бы одолеть килокалорию, а то и две.
– Еще как нагулял.
– Отлично.
Обед так обед.
Стивенс так и не сумел прийти к окончательному выводу, то ли сам Уолдо приготовил пищу с помощью своих бесчисленных тезок, то ли эту важную работу исполнила прислуга, избегавшая попадаться на глаза. При теперешних способах приготовления пищи Уолдо и сам мог бы справиться с этим делом; он, Стивенс, управлялся без труда, так же как и Гэс. Он просто взял себе на заметку при первой же возможности спросить у дока Граймса, держит ли Уолдо в доме прислугу, и если держит, то какую именно. Да потом оно как-то позабылось.
Обед прибыл в небольшом пищевом контейнере, воздвигшемся между ними на конце длинной раздвижной пневмоштанги. Пневмоштанга тихо вздохнула и замерла. На сами блюда Стивенс почти не обратил внимания – и так было понятно, что они сытны и вкусны, – все его внимание было приковано к утвари и способам сервировки. Уолдо пристроил свой бифштекс прямо перед собой в воздухе, отделял от него дольки кривыми хирургическими кусачками и отправлял в рот с помощью изящных щипчиков. Жевал он с большим трудом.
– Давно уже нельзя достать хорошие бифштексы, – заметил он. – До чего жесткое мясо! Бог свидетель, я на плату не скуплюсь. Но и на жалобы потом – тоже.
Стивенс не ответил. Бифштекс, доставшийся ему, был, по его мнению, уж слишком мягок, просто таял на зубах. Управлялся он с ним с помощью ножа и вилки – правда, нож был излишен. Было очевидно, что Уолдо не ожидает от гостей перенятия своих бесспорно лучших приемов и столовых принадлежностей. Стивенс ел с тарелки, зажатой между коленями, для чего по примеру Граймса пришлось прямо в воздухе сесть на корточки. Сама тарелка с рабочей стороны была продуманно снабжена маленькими шипами.
Напитки были сервированы в крохотных упругих пузырях, снабженных наконечниками. Ну как в рожках с сосками для младенцев.
