Валя, не обращая на меня никакого внимания, разговаривала с Мариной. Дабы как-то занять себя, я спросила у Андрея, кто он и откуда, давно ли плавает. Не помню, что он отвечал, разговор никак не становился интересным. Я подумала, что бывают такие дурацкие состояния, когда моя сущность сосредотачивается на одном желании и я начинаю жить в сером мире с одной светлой точкой.

Так черепахи живут. Маленькие черепашки, когда вылупятся ночью, должны бежать в море, чтобы выжить. И у них есть один проводник, который сделает их счастливым: луна. Бегут, значит, на свет, кто добежал, тот молодец, вырастет огромной галапагосской черепахой. Я тоже хотела вырасти до черепахи, во всяком случае, не умереть в младенчестве.

Пока я раздумывала о трудной судьбе рептилий, Валя разговаривала с Мариной и речь ее была похожа на пулемет. Короткая громкая очередь из слов сменялась молчанием, потом опять вопрос или замечание. Тон, жесты, обращение – все было резким и громким, как будто разговор этот – вынужденная дань обязательному общению. Общению, которое Вале было не нужно, но правила ведения жизненных военных действий обязывали.

Минут двадцать троллейбус с нами тащился по широкому грязному шоссе с серым снежным месивом у тротуара, потом свернул к парку. Здесь месиво превратилось в грязные сугробы, а у пятиэтажек лежала серая снежная перина. Зима в городе как она есть.

– Тепло сегодня, хорошая погода для первого ныряния, – заметила Марина.

«Наверное», – подумала я и испугалась. Я подумала, что придется лезть в ледяную воду и что Вале, кажется, все равно, буду я это делать или нет, и в целом все равно, есть я или нет.

Предпоследней остановкой перед голгофой-прорубью был туалет. На отшибе парка, единственный и очень вонючий туалет, куда вся наша компания из четырех человек зашла по очереди, отдавая ожидающим сумки.

Последней остановкой был домик, а вернее, деревянный вагончик, где можно было переодеться.

– Тут печка есть, потом будем греться, – кажется, впервые с момента встречи обратилась ко мне Валя.

Я кивнула. Думать, отвечать и излучать энтузиазм мне было не под силу: предстояло раздеться и нырнуть. Обычно в такие моменты, когда предстоит какое-то волевое усилие, которое приведет к стрессу для тела, я представляю себя перед дверью зубного кабинета в детстве. Когда-то же это закончится! Раздеться, пройти в купальнике до проруби, погрузиться, два гребка – и выйти. Минут десять максимум. Десять минут потерпеть – сущие пустяки.

Я окунулась в воду отчаянно. Я, когда боюсь, всегда так делаю. Валя же заходила спокойно. Плавала она тоже спокойно, ее размеренные движения руками напоминали плавание матрон в пруду на нашей даче. Только матроны были грузными и от этого неторопливыми, а Валя была стройной и уверенной.

Собственно все. Мы сплавали еще пару раз, потом оделись и поехали домой.

Терять мне было нечего, после проруби особенно. Я подумала, что подвигов достаточно и хотелось бы внести ясность. Какая наивность! Будь у меня возможность послать себе записку из будущего от меня, растянувшейся на кровати, я бы написала: «Выпей контрасекс для кошек, иди помедитируй, вырой яму, наколи дров, только не спрашивай!»

Я даже написала такую записку, но ее не передали, и в тот зимний день я спросила:

– Валя, а каковы наши шансы оказаться в одной постели? Мне бы очень хотелось.

– У меня сейчас другие жизненные цели. Я хочу замуж и еще ребенка, – ответила Валя пулеметом с глушителем.

– Значит, нет? – мой пулемет был без глушителя.

– Посмотрим…

«Господи, – подумала я, – вот мне еще смотреть не хватало, проруби достаточно». Это же чертовски сложно – вписывать в жизнь новых людей. Намного лучше вступать в связи со старыми друзьями, их не надо ни с кем знакомить, не надо менять жизненный ритм, сплошное удобство. Я отправилась домой шуршать старой записной книжкой. Скучно так там. Заводить романы со старыми друзьями и бывшими любовниками – это как чистить ковшик от пригоревшей каши, проще выбросить. Пока все новости обсудишь, пока пива выпьешь, пока они тебе про своих бывших жен, детей и любовниц расскажут, какой уж тут роман, только футбол в обнимку поглядеть да заехать на дачу навестить их маму: со школы тебя не видела, как ты выросла! Изредка возникающие при этом мысли о сексе принимают оттенок инцеста. Короче, не получилось завести роман на старых дрожжах.

Поэтому я продолжила смотреть в Валину сторону, и мы таки оказались в одной постели через пару недель. Было удивительно, что губы могут быть такими мягкими, а еще оказалось, что я могу обнять ее целиком, и мои руки при этом смыкаются в кольцо.

Валя со мной говорила ровно и много. Это были уморительные рассказы о трех ее супружествах: две женщины и один мужчина. Она изображала на лице удивление, восторг, отвращение, гнев, и это были живые картинки, на которые я была готова смотреть бесконечно.

А еще мы говорили об отпуске. Это отдавало идиотизмом. Боже мой, какой отпуск вдвоем! Сейчас я встану, соберу вещи и пойду в свой мир, который трещит от наполненности делами и смыслами. Во! В этом месте я бы еще одну записку себе отправила. В ней было бы написано: поди свари кофе, собери шмотки, вызови такси и поезжай домой! Прямо после мысли об идиотизме убирайся, а не беседуй.

Мне захотелось с ней в отпуск, к морю или в горы. Захотелось важно водить ее по Парижу или замкам Луары, изображая знатока искусства, а потом повести в кафе на Монпарнасе, рассказывая о Моне и Ахматовой. Все киношные штампы, включая катание на мотоцикле в «Римских каникулах» и плавание в холодной воде, как в «Титанике», наполнили мою голову. Шли мы, держась за руки и целуясь на улице, прямо по нейронным связям, отчего они распадались и становились струнами, на которых держится Вселенная. Надо же такое подумать-то! И травы курить не надо.

– Только все это Содом и Гоморра. Я решила заканчивать. Ищу мужа, переформатирую себя, – снова включился пулемет.

– И что же ты обо мне тогда думаешь? – мой риторический вопрос повис в воздухе.

Так он и висит в том утре. За окном идет снег, детская площадка с неудобными качелями, где вместо детей выгуливают собак, и баскетбольная коробка в сугробах. Мне нравилось ездить в этот мир, где Валя живет дочкой, а в соседнем доме – крупная, высокая и красивая, ее подруга Алла. Мы ходили к ней вечерами поесть и поболтать. У Аллы две дочки и тихий муж.

Когда я ездила к Вале от Киевского вокзала до Переделкина, я думала, что нас может связывать и каким может быть наше будущее. И у меня не было ответа. Потом я приезжала, переходила железную дорогу, зебру и шла, совсем чуть-чуть, вдоль новостроек. Писательское Переделкино было с другой стороны, а на этой стороне жили обычные люди.

Иногда, когда я была у Вали, к ней приходили клиенты на массаж. Тогда она раскладывала черный массажный стол во всю кухню, я устраивалась на табуретке, и так мы проживали этот час втроем. Валя разминала человеку спину. Мне ужасно нравилось смотреть на ее руки. Военные действия заканчивались, не было Содома и Гоморры, и всем было хорошо. Я рассказывала анекдоты из своей жизни, они – из своей, и мы смеялись.

Казалось, что мы были женаты – лет пять точно, а на самом деле пара-тройка месяцев прошла с первой встречи, а дней, проведенных вместе, и семи не наберется.

Я помню, как Марк Семеныч – мой учитель литературы, ходивший в брюках с высоко подтянутыми штанами, спросил нас, сколько длится действие романа «Преступление и наказание»? «Год, месяц, два месяца», – кричал класс, перебивая друг друга, как брокеры на бирже. Наконец варианты иссякли, и в наступившей тишине Марк Семеныч сказал: «Неделю».

Мой роман в этом смысле гораздо продолжительнее и жизнерадостнее: никто не умер, было весело, очень хотелось целоваться, постоянно хотелось. Мне нравилось готовить для Вали. Я просила ее никому об этом не говорить, потому что в обычной жизни я не очень люблю готовить. Но если бы вы видели, как Валя смотрит на плиту и продукты, то, даже будь вы самым большим противником стряпни, вы бы приготовили. Поверьте мне, есть люди, которые не любят готовить совсем, это их убивает.