Есть где-то в тысяче километров южнее Москвы граница, не отмеченная ни на одной карте. За этой границей в течении нескольких летних месяцев (их тут больше трех) темнота приносит не прохладу, а черную ночь температуры парного молока.
Вопрос в человечности города, соотношении его пространства и пропорций с человеком. Никто не убедит меня, что город с дорогами в шестнадцать полос создан для жизни. Он бесчеловечен – как пирамида или зиккурат, и потому населен жрецами и их жертвами. Обитатели города поднимаются на зиккурат, жрец вырезает сердце и бросает вниз. Отличие только в том, что майя сбрасывали жертв вниз, а тут их делают новыми жрецами.
Южным городам чужда монструозная архитектура. Визуально они сложились на границе 18 и 19 веков, когда Россия обживала эти отвоеванные у татар и турок земли. Даже самые крупные из них остаются малоэтажными.
Вся жизнь – сразу после рассвета и сразу после заката. Улицы шуршат пивными, клубятся шашлыком и щебечут барами. Нарядные девушки прогуливаются с чинными кавалерами. При встрече со знакомым – ритуально жаркие объятия, какими севернее редко награждают даже возлюбленных. Дела обсуждаются через протяжную губу:
– Тебя этот сраный отчёт вгоняет в депрессию?
– Для кого я это делаю, для чего…
В такие ночи хочется любить и бродить от бокала к бокалу до самого рассвета, пока рассветная свежесть не начнет отрезвлять. Поспать несколько часов и пойти на базарчик «лечиться» острейшей шаурмой под ледяной варенец.
Леность сладко обволакивает меня веющим с моря ночным ветерком. Вот она, наша русская dolce far niente!
IV. Уралан
Что за граница в тысяче километров южнее от Москвы, что отделяет уютные южные русские города от пасмурных кремлей с древними соборами? Это граница Великой степи – бескрайнего сухопутного моря, опыленного городской жизнью лишь две-три сотни лет назад. Западная ее оконечность упирается в Польшу и Молдову, восточная заканчивается в Монголии и пустыне Гоби. Потому все старые церкви, хотя бы старше трехста лет, находятся только южнее Оки.
Тосканские холмы у побережья сменяются сначала линяло-зелеными лугами и морями дозревающей пшеницы с перебоем плотно сбитых садов и жидкого подлеска. С каждым километром зеленых красок становится меньше, а трава и кустарники все ближе жмутся к земле, местам обнажая рыжеватый суглинок. Карта показывает озера по сторонам от дороги, но я вижу только налеты соли на оврагах. Над остатками воды кружат изможденные птицы. Лето было жарким.
Если бы я продолжил свой путь дальше на восток, то картинка в окне почти не менялась бы на протяжении шести тысяч километров. Вся степь от Элисты до Улан-Батора выглядит так же, как ее видели гунны Атиллы и орды Чингисхана.
Безжизненность пейзажа обманчива: этой жухлой травой удобно откармливать скот, если уметь правильно кочевать. Тысячи лет степь была отдельным миром, полным полудиких племен, царств с границами, возведенными порывами степного ветра, и ханств, от которых остались лишь пара выцветших строк в докладе пограничного китайского чиновника. Эта вселенная не покорялась захватчикам: сложно завоевать ветер в поле. Когда великий персидский царь Дарий решил завоевать скифов, те просто заморили его войско голодом и холодной степной ночью, отступая все дальше. С каждым новым захватчиком прием оттачивался все лучше, пока не был исполнен «на бис» при разгроме величайших армий в истории: Наполеона и Гитлера.
Бурлящее море степи воспитывало суровых воинов, учившихся держаться в седле и стрелять из лука раньше, чем ходить. В придорожном кафе для дальнобойщиков мне подают калмыцкий обед – такой же, что и века назад: вареники с тонким тестом, густо набитые жиром, суп с бараньими потрохами, сухую и пряную конскую колбасу. Поскольку воды среди солончаков было мало, в степном чае молока всегда раза в два больше, чем воды. Соль и жир в пиалу добавляют по вкусу. Еда мужчин, которые не планировали жить даже до сорока, чрезмерно «богата» холестерином.
Дальнобойщики и официантки косятся на мои номера, порой ловлю их взгляды со сдержанной улыбкой. Мол, вижу, но не нервничаю. Болтливость всегда выдает жителя большого города, поэтому заказ я делаю без лишних расспросов, ем и расплачиваюсь быстро. Немного чая беру с собой – он прекрасно утоляет жажду в жару. Круглолицая официантка в спину просит приходить еще. Кто знает.
К счастью для оседлых народов, очень редко, считанные разы за всю историю, находилась воля, способная повести за собой Великую Степь. «Глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думаю: где я в этом потоке?» Гунны Аттилы начали путь из северного Китая и были остановлены только на западе Франции. Монголы Чингисхана после Руси разграбили Польшу, Венгрию и Хорватию и повернули назад только из-за необходимости делить власть в Сарае. Тюрки, выйдя с отрогов Западного Алтая, в определенный момент правили большей частью средневекового Востока и держал Европу в страхе до семнадцатого века.
Посреди уходящей в горизонт равнины – шип обелиска выглядит инопланетным, он вздымается, как угловатый обломок астероида. Горит перед ним вечный огонь, выбиты фамилии героев решающей битвы с немцами за эти степи. «АСХРСН ЦУСНЬ ЗАЛЯР МЕНКРЖ АЛТН БУЛГАР ТЕЕГТЭН ПАДРНА. За Отчизну пролитая кровь навеки в памяти священна». Золото надписей недавно поновляли. У братских могил стоят свежие гвоздики – единственный яркий цвет за несколько сотен километров. Прохожу мимо обелиска к артиллерийскому орудию, смотрящему на запад, перешагиваю оградку и сажусь с чаем прямо на жухлую траву. Где-то впереди пролетает, широко разбросив крылья, орел. Степь была такой же в день, когда здесь горели немецкие танки, и в день, когда стрелы хазар пригвождали арабов к земле.
Пытаюсь представить, какие были люди, приехавшие со всего Союза, чтобы тут умереть. Что они сказали бы, посмотрев на меня, – не зря ли?
Калмыки – это осколок большого народа из Восточного Китая, откочевавшие от местной резни под защиту московского царя. Поэтому их культура и религия отличается от живущих рядом татар и казахов. Калмыки – буддисты с очень спокойным отношением к жизни и смерти. В сочетании вместе с воинственными генами потомков Чингисхана – огненный нрав. Есть замечательные свидетельства о калмыцкой коннице и под Полтавой, и в наполеоновских войнах. Раньше этот кочевой огонь можно было разменять в многочисленных войнах растущей империи, а сейчас остаются лишь байки о массовых драках с жителями соседних кавказских республик.
За время поездки по Нижнему Поволжью я услышал за чаем много неспешных историй вроде такой.
Деревенская свадьба. Пьют в шатре уже несколько часов. Два соседа, уже с трудом выговаривающие слова:
– Бадма, помнишь, в марте я у тебя закурить просил?
– Нет.
– А Хурха говорит, что у тебя было. Пойдём пться.
Выходят из шатра, месят друг другу лица минут двадцать. Односельчане уважительно делают круг, но комментариев не дают. Внимательно наблюдают, сдержанно курят. Бойцы встают, отряхиваются.
– Харош?
– Харош.
Возвращаются на свои места в шатер, продолжают пить.
«И печенеги ее терзали, и половцы». Многовековая неприменимая вражда между живущими рядом народами возможна только в речи политика. Конечно, Московское царство стало первым европейским, в широком смысле, государством, подчинившим себе степь.
Венгерское и болгарское государства получили свой пассионарный толчок (а венгры еще и язык) от выходцев из Великой Степи, но степная культура там быстро ассимилировалась. После нескольких веков общения, подчинения и соперничества молодое русское царство смогло говорить с многочисленными ханами на их языке. Казаки отодвигали границу по засекам все дальше на юг и восток, смешиваясь с местным населением, да и само их название – степное слово. Только представьте, что четыреста лет назад власть Москвы заканчивалась где-то в районе Рязани. Дальше были опасные кочевья.
