Вере хочется думать, что скульптура рядом с ней – это такая вот обглоданная до костей корова, которая вырвалась из водной мути, воспарила над рекой, над джунглями, над своим бывшим стадом, над погонщиками, обрекшими ее на мучительную гибель. Пронеслась тысячи километров по воздуху и опустилась на холм рядом с Вериной больницей. А репортаж про Пегаса и про изнанку вдохновения – это все ерунда. Это все привиделось.

Несколько минут рядом с коровой всегда успокаивают. С холма открывается довольно обширный вид. На больничный двор, на корпуса, на небольшой пустырь за больничной часовней. Кусочек пустоты, покрытой битыми стеклами и окурками. Чуть дальше, правее, – заброшенный стадион, весь заросший лопухово-репейниковыми злокачественными опухолями. А левее, через две улицы, уже совсем недалеко от Вериного дома, неразличимого за строительными кранами, высится бизнес-центр «Новый город». Его построили восемнадцать лет назад, когда Вера еще училась в школе. Это высокое здание со стеклянистыми, словно залитыми густой синеватой жидкостью этажами многим тогда казалось чем-то нереальным, чуть ли не сказочным и таящим в себе безграничные перспективы богатства и процветания.

– Вот будешь хорошо учиться, пойдешь потом работать в «Новый город», в какую-нибудь фирму, – говорила в ту пору мама. Ей очень хотелось, чтобы дочь получила престижно-денежную профессию. А средоточие престижности и денежности располагалась, по ее мнению, именно в недрах «Нового города».

Веру туда никогда не тянуло. И сейчас, сидя возле коровы, она с равнодушием смотрит на стеклобетонную громаду, укрывшую в себе множество просторных офисов, выстуженных кондиционерами.

Зато он наверняка бы сейчас там работал. Если бы не уехал в Манаус. Стал бы директором филиала банка или топ-менеджером какой-нибудь страховой компании.

Вера рассеянно проводит взглядом по искрящимся на солнце этажам. Там, внутри, сейчас, наверное, шелестят бумаги, ласково звенит приехавший лифт, жужжат эскалаторы и кофейные автоматы. Деловитые люди проходят по коридорам, сверкающим ледяными белоснежными плоскостями; возносятся в рай последних этажей, где самый немыслимый вид из окон и самые престижные компании, вроде «Cumdeo». Или, наоборот, спускаются в подземный паркинговый ад, где в полумраке бетонной сырости стынут неподвижные железные чудища. Так они и проводят дни, деловитые люди, заменившие его – Диму Коршунова, который уехал далеко.

Внезапно вибрирует телефон. Вера тут же чувствует, как все ее тело сдавливает тяжелый холод. Словно от размокшей в ледяной воде пуховой куртки.

Наверняка что-нибудь с пациентом, как всегда, первым делом проносится в голове.

Но нет. Сообщение на электронную почту. От какого-то Киселева Валентина Федоровича.

«Вера, дочка, я знаю, что виноват перед тобой. Я понимаю, что это странно, но я бы хотел с тобой встретиться…» – так начинается письмо.

А это еще что за бред, думает Вера и не замечает, как произносит это вслух.

Верина мать, беременная ею, тридцать с лишним лет назад совершила оплошность. Она случайно выбросила в мусорный дворовый контейнер деньги, предназначенные для аборта. «В таком бело-зеленом новогоднем конвертике с оранжевыми елочками», – говорила она не раз, шумно вздыхая и мечтательно закатывая глаза к потолку. Новогодний конвертик с елочками незаметно ускользнул во всеядное помоечное нутро вместе с прокисшим новогодним салатом (аппетита у Вериной мамы не было) и менее новогодними флакончиками из-под настоек боярышника и валерьянки. Верина мама спохватилась уже у самых дверей поликлиники. Резко повернулась, заехав локтем по груди медбрату, курящему у входа. Со стеклянными глазами помчалась обратно к дому, словно против шерсти гудящих улиц. Новогодние деньги в елочном конверте выдал Верин папа, и других таких не было. В принципе не было не только таких, а вообще никаких. Верина мама бежала отчаянно, из последних сил, поскальзываясь каждые десять метров и задыхаясь от мелких кусачих снежинок. Чуть не попала под двадцать второй трамвай. Но, оказавшись во дворе, вдруг остановилась в двух шагах от распахнутой помоечной пасти. Словно налетела на невидимую стенку. Несколько секунд неподвижно простояла, слушая свое прерывистое дыхание. Помойку стало засыпать все более крупными и частыми снежинками. И в голове Вериной мамы тоже как будто начался снегопад. Повалил густой снег, медленно засыпая прагматичные мысли. И она решила не искать елочный конверт под слоем мусора. Если он там очутился – значит, там его место и предназначение. Скорее всего, он ускользнул в помойку не так уж случайно. В этом наверняка есть какой-то знак судьбы. А судьбе лучше не противиться. Ведь в любом случае где-то наверху, на небесах, за нас уже все решено. И лучше просто спокойно принять это решение небес.

В эту минуту черное ничего, уже готовое вновь втянуть Верин зародыш обратно в себя одним-единственным волевым глотком, окончательно отступило. Снегопад все усиливался. Крупный снег наполнял собой воздух, словно замирал в полете, не достигая земли; стекал горячими каплями по лицу Вериной мамы. А она продолжала стоять возле помойки и мысленно улыбаться своему решению. Где-то под сердцем даже встрепенулся и радостно забил крыльями травмированный праздничный дух. Все-таки наступил новый год, и он обязательно должен был принести перемены к лучшему. Успокоительное тепло потекло по венам, будто в противоход заполнявшей пространство зиме.

Этот эпизод, рассказанный Вере спустя много лет, так и не смог уложиться в ее голове. Вера отчаянно пыталась найти ему хоть какое-то логическое объяснение. Но не находила. Словно эта сцена возникла не в реальной жизни, а где-то за гранью, в туманной белой мякоти параллельного мира. Невозможная, немыслимая сцена. Такого быть просто не могло. И тем не менее это было. Рациональная Верина мать смотрела, улыбаясь, не на помойку, проглотившую немалые и такие нужные деньги, а куда-то вверх, в сторону небес, решивших судьбу конвертика. Туда, где белые хлопья липли к блекло-оранжевому фонарю, глядящему в утреннюю серость; где стены хрущевок устало кренились навстречу тяжелым январским тучам. И после долгих созерцательных минут неспешно побрела домой, так и не расплескав свою мысленную улыбку.

Отца Вера никогда не видела. Даже на фотографии.

Родители познакомились в какой-то однодневной загородной поездке, и этого одного дня хватило, чтобы Верин зародыш возник из черного ничего. Отец узнал о таком неожиданном возникновении спустя месяц. Вместо бурной кипучей радости выразил твердое желание впредь никогда не слышать о зародыше. Мало того: не дать ему развиться во что-то большее. Для этой цели Верин отец даже договорился с врачом и занял у друга энное количество денег. Мать сначала почему-то яростно упиралась (зачем прагматичной, ни капли не сентиментальной женщине был нужен ребенок от практически незнакомого человека – Вера так и не сумела понять). Но затем безденежье и отсутствие нормального жилья активизировали в ее голове привычные, холодно-рациональные мысли. И она все-таки приняла от Вериного отца новогодний конвертик с необъяснимо оранжевыми елочками.

О том, что этот конвертик в итоге остался лежать на дне дворовой помойки, Верин отец узнал тем же вечером. Мать позвонила ему и заявила, что «приняла решение все-таки не противиться судьбе». После чего повесила трубку и больше никогда не пыталась связаться со своим однодневным ухажером. Ухажер, в свою очередь, также не стал предпринимать попыток сближения.

По словам матери, она потом «не очень сильно жалела», что родила Веру. Правда, ей больше хотелось мальчика, она даже имя ему придумала: Митенька. В честь какого-то друга детства, который в старших классах продавал самопальные гитарные примочки и на вырученные деньги водил Верину маму в кино. «Митенька был очень предприимчивым», – вздыхала она. Ей мечталось, чтобы ее сын оказался таким же. Увы, Вера не оказалась ни предприимчивой, ни сыном. Но так уж сложилось, Митенькино место было безвозвратно отнято и занято ординарной, ничем не примечательной девочкой без особых талантов и амбиций.