Вмиг нахлынули воспоминания о минувшей ночи. О Далиле, скользящей в камышах и водах отмели; о Лилит, удаляющейся в тень Темного Леса так же бесшумно, как появилась; о том, как смыкались вокруг ветви, и все окутывала тьма. Она вспомнила, как бежала по лесу, как болел живот, как истекала кровью, как упала без сил на опушке, и как луна смотрела на нее в просветы между деревьями.

Она бы решила, что все это был сон, если бы не черная грязь, запекшаяся под ногтями, слипшиеся волосы и мокрая ночная сорочка.

Нет, все это случилось. Все случилось на самом деле.

По голубому свету, пробивающемуся в кухонное окно, она поняла, что близится рассвет, впрочем, насколько она могла судить, остальные домочадцы еще не проснулись. Она вздохнула с облегчением. Она боялась себе даже представить, какую взбучку устроила бы Марта, узнай она, что Иммануэль снова ходила в лес.

Чувствуя в горле подступающую тошноту, Иммануэль выбросила эти мысли из головы. Живот снова прошило тупой болью, и она поморщилась. Прищурившись, она посмотрела вниз и увидела на полу между своих ног маленькую лужицу остывшей крови. Из Иммануэль обильно текло, и красная влага пропитывала юбки насквозь и пачкала половицы.

Ее первые крови.

Иммануэль срочно взялась за уборку, протирая кровь старым кухонным полотенцем и отмывая грязь. Когда пол был начисто выдраен, она прокралась наверх в умывальную, взяла горсть тряпок из корзины у раковины и кое-как запихала их себе в панталоны, чувствуя себя не женщиной, а маленьким ребенком, который испачкался и пытается переодеться самостоятельно. Ее крови должны были принести радость и облегчение – несмотря на все прогнозы, она наконец стала женщиной, – а вместо этого она чувствовала себя маленькой, уязвимой и слабой.

Иммануэль поделилась новостью сперва с Анной, а потом и с Мартой. В возбужденной суете ее усадили за стол в столовой, подали чашку дымящегося малинового чая и яичницу с жареными пирожками, хотя из-за плохого самочувствия у нее совершенно не было аппетита. Но, несмотря на настойчивые уговоры Анны оставаться в постели, к восходу солнца Иммануэль уже направлялась к пастбищам с посохом в руке. Выпас овец давался ей с трудом. Она была медлительной и уставшей после ночи в лесу, и в животе болело от кровей. Казалось, ее состояние передалось и овцам. Бараны не могли угомониться, ярки нервничали. Ягнята блеяли при каждом дуновении ветерка, словно боялись, что очередной порыв сорвет мясо с их костей. У Иммануэль все силы ушли на то, чтобы перегнать отару на западные пастбища, и, справившись наконец с этой задачей, она упала в высокую траву, обессиленная от болей.

Сразу за пастбищем высился Темный Лес, и тень от него наползала на равнину по мере того, как солнце поднималось в небе. Пара стервятников кружила над соснами, зависая в воздухе, но ведьм не было и следа. Ни лесных женщин. Ни страстных Возлюбленных. Ни Далилы, которая пряталась бы среди деревьев. Ни Лилит.

Лес был тих.

Свет восходящего солнца уже пробивался сквозь деревья, и мысли Иммануэль вернулись к последней записи в дневнике Мириам: «Кровь. Мор. Тьма. Резня. Отец, спаси их».

Что такого Мириам видела в этом лесу, что побудило ее написать эти строки? Что такого она знала, чего не знала Иммануэль? И, возможно, самое главное: что за животная тяга заставляла Иммануэль возвращаться в лес снова и снова, несмотря на все риски?

Почему лес звал ее?

Иммануэль могла бы просидеть так весь день, глядя на деревья и пытаясь разобраться в себе, если бы ее не отвлек звук собственного имени.

Она повернулась, щурясь против солнца, и увидела, что к ней направлялся Эзра со свертком в руке.

– Доброе утро, – поздоровался он.

Иммануэль с горечью вспомнила, как видела его вечером накануне на опушке леса, в объятиях Джудит.

Иммануэль перевела взгляд на своих овец. Поодаль батрак Муров, Джозайя, отгонял стадо подальше от Темного Леса.

– Да будет на то воля Отца.

Эзра остановился в паре шагов от нее, но ветер донес до Иммануэль его запах – запах свежескошенного сена и кедра. Повисло молчание. Он сунул руки в карманы.

– Я пришел извиниться.

Иммануэль опешила и не знала, что сказать. Служителям церкви редко приходилось извиняться, потому как и грешили они редко.

– Извиниться за что?

Эзра присел около нее на траву, совсем рядом, почти соприкасаясь плечами. Он молча посмотрел на пастбище, а потом повернулся к ней.

– За то, что ты видела вчера, после пира. Я вел себя недостойным своего имени образом. С моей стороны это было низко, и к тому же я поступаю эгоистично, посвящая тебя в свои грехи.

Его грехи ее не касались. Иммануэль перевела взгляд на деревья. Она молчала, подтянув колени к груди. Не дождавшись ответа, Эзра сунул ей в руки сверток, который принес с собой.

Иммануэль собиралась отказаться от подарка, пока не ощутила в руках его вес и форму. Это была книга.

– Это книга, которую ты читала на рынке, – пояснил он, когда она разорвала обертку. На его щеках заиграл легкий румянец, и он выглядел почти смущенным, хотя она знала, что это невозможно. Девушки вроде нее не способны вгонять в краску юношей вроде него. – Почти такая же.

Иммануэль пролистала книгу до середины, пока не нашла стихотворение, которое читала в тот день. И верно, книга была та же самая, только переплет другой, и почти на каждой странице стояла церковная печать. Похоже, этот том Эзра отыскал в личной библиотеке пророка, догадалась она вдруг. Широкий жест, если не считать того, что это был подкуп.

– Мне не нужна книга, чтобы держать язык за зубами, – она захлопнула фолиант и протянула ему обратно. – Это твое личное дело. Я никому не расскажу. Можешь не беспокоиться.

– Я и не беспокоюсь. Просто… чувствую перед тобой вину за то, что приходится просить тебя хранить мои секреты.

– Не надо ни о чем просить, – сказала Иммануэль, упрямо протягивая ему книгу. – Мне нетрудно.

– Но это грех.

Вот тут Эзра попал в точку. Это действительно был грех, и притом тяжкий. За подобное преступление Дэниэл, ее отец, сгорел на костре. Но в свете того, что она видела прошлой ночью в лесу, это казалось таким ничтожным.

– Грехи могут быть прощены, – ответила она, повторяя слова Лии, произнесенные несколько суббот тому назад.

– Да, – согласился Эзра, – но от чувства вины не так-то просто избавиться.

– Поэтому ты решил отдать мне книгу? Чтобы избавиться от чувства вины?

– Если тебе это не слишком сложно, – пожал плечами Эзра. – Кроме того, я был бы рад такому собеседнику.

– Чтобы говорить о поэзии?

Он кивнул.

– В библиотеке есть еще много всего. Я могу поискать, принести тебе еще книг.

– Не стоит, – отказалась Иммануэль, – хватит и этого. Но спасибо. Даже если ты просто хочешь купить мое молчание.

Она поморщилась, испугавшись, что опять перегнула палку и ляпнула лишнего, но Эзра только улыбнулся.

Только сейчас она заметила россыпь бледных веснушек у него на носу, слегка искривленном, как будто по нему крепко заехали кулаком в школьной драке. Возможно, так оно и было. Слухи об Эзре разлетались так же стремительно, как и слухи о ней самой. Он пользовался репутацией человека чрезвычайно умного, вечно занятого чтением или учебой; человека, который умел задавать правильные вопросы. Он был силен, обладал волевым характером своего отца, и, так же как он, внушал к себе уважение большинства вефилян, а если и не уважение, то во всяком случае страх – страх перед силой пророка, пылавшей в нем священным огнем, хотя Первое Видение до сих пор и не посетило его.

– Что у тебя с губой?

Вопрос Эзры вывел ее из задумчивости, и она поймала на себе его изучающий взгляд. Она дотронулась до того места, куда стукнул ее Иуда. Разбитая губа уже давно затянулась коркой, но синяк и припухлость в углу рта так и не зажили.

– Проиграла неравный бой с бешеным бараном.

– С которым ты приходила на рынок?