Здесь интересно следующее заявление: «автор указывает на заслуги Шуйского по сравнению с Жуковским». Хочется спросить: какие? То, что он, в отличие от Жуковского, переводил не с немецкого подстрочника, а с древнегреческого оригинала? Так это не заслуга, а обычное условие работы переводчика. В этом плане у Жуковского была задача посложнее: перевести с немецкого подстрочника, но так, чтобы совпадало с греческим оригиналом. И он её выполнил блестяще!

К чести Шуйского можно сказать, что иногда он делает примечания к переводу Жуковского, достойные особого внимания и похвалы. Например, такое примечание к 17-й песне «Одиссеи», к стиху 57:

«Так говорил он, и слово его не промчалося мимо

Слуха царицы…» (Жуковский).  

Здесь Жуковский заменяет гомеровский образ «бескрылой речи» собственным образом мчащегося слова. Нужно сказать, что и немецкие переводчики не сохранили гомеровского образа.

«Also sprach er zu ihr, und redete nieno in die Winde» (Фосс)

«Also sprach er zu ihr, und nicht entfloh ihr die Rede» (Эренталь).

То есть, здесь Шуйский вполне объективен и понимает, что многие неточности Жуковского объясняются не его небрежностью к работе, а неточностью немецкого подстрочника, с которого он переводил. Это одно из немногих примечаний Шуйского, по которому видно, что он осознаёт сложность проблемы, стоявшей перед Жуковским.

Шуйскому в этом плане было легче. Сам он во время работы над переводом хотя и не пользовался немецким подстрочником, как Жуковский, но он, как и Вересаев, пользовался «подстрочником» самого Жуковского, сравнивал его перевод с древнегреческим текстом, видел, как у него переведена та, или иная строка, что в разы облегчало работу.

Я уже говорил о том, что всех переводчиков можно делить на первых и повторных. Первый – это, естественно, тот, кто первым перевёл иностранное произведение на родной язык. А повторные – это все те, кто переводил это же произведение вторым, третьим, четвертым и так далее. В этом плане я, как и Шуйский, и Вересаев, и Минский, отношусь к повторным переводчикам Гомера. Понятно, что каждый переводчик может быть, как первым, так и повторным, в зависимости от того, что он переводит: не переводившееся ранее произведение, или уже переведённое кем-то. Но повторный перевод всегда делать легче, так как у вас есть не только оригинал, с которого нужно переводить, но и перевод другого автора. У Шуйского был перевод Жуковского. А может, и перевод Вересаева. Но это под вопросом.

Единственная заслуга Шуйского перед Жуковским в том, что в своём переводе он исправляет некоторые незначительные неточности, сделанные Жуковским, хотя в своих комментариях он указывает на эти неточности, как на грубейшие ошибки Жуковского, что часто не соответствует действительности. К тому же, упрекая Жуковского в неточности перевода, Шуйский сам наступает на те же грабли, так как точно такие упрёки можно адресовать и ему. Во многих местах его перевод неточен, хотя и переводил он с оригинала, и прекрасно (как утверждают) знал древнегреческий язык.

В целом же, что касается именно перевода с древнегреческого, то есть – дословности перевода, Шуйский мало чем отличается от других переводчиков Гомера. Где-то он более точен, а где-то нет. Нередко более точны Жуковский и Вересаев. Нельзя сказать, что точность перевода Шуйского преобладает. Скорее наоборот.

Заслуга же перевода Шуйского как раз не в точности самого перевода (тут он не оригинален), а в лаконичности стиха. Эта лаконичность в определённой степени созвучна с языком подлинника. В этом ракурсе перевод Шуйского чем-то похож на перевод Минского.

Но проблема Шуйского заключается в том, что на этом заканчиваются заслуги его перевода. Учёному филологу Шуйскому при переводе нужно было больше обращать внимания не на дословность перевода с древнегреческого, а на русский язык. Слабость перевода Шуйского кроется как раз не в точности или не точности самого перевода, а в неточности русского языка, как бы странно это не звучало.

Надо понимать, что литературный перевод в значительной мере отличается от перевода технического или дословного именно литературным, то есть художественным словом. Перевод Жуковского – это, прежде всего, литературно-художественный перевод, и именно поэтому он имеет высокую ценность.

Не говоря уже о том, что в переводе Шуйского также нередки сбои размера и ритма стиха, встречаются устаревшие слова, такие как «молвил» и другие, не говоря уже о «церковных» словах, которые он сам критиковал у Жуковского, и словах с окончаниями на «вши»: «родивши» и пр., не говоря уже обо всём этом, сам русский язык в переводе Шуйского подвергается какой-то извращённой пытке. В некоторых местах его даже литературным назвать трудно. Давайте приведём несколько примеров того, как Шуйский вообще обращается с русским языком.

(Одиссея, 11:508)

αὐτὸς γάρ μιν ἐγὼ κοίλης ἐπὶ νηὸς ἐΐσης

Шуйский:

Ибо я сам отвозил на судне кривом соразмерном

Слово «ἐΐσης» может иметь несколько значений, например, «ровно округлённый» или «соразмерно построенный». Жуковский в этом стихе взял эпитет для корабля «крутобокий». Но более по смыслу подходит эпитет Вересаева «равнобокий». Хотя в оригинале говорится именно о «закруглённом с концов» корабле, что, конечно, трудно перевести на русский язык одним словом, да ещё уместить в размер стиха.

Шуйский же тут решил, видимо, использовать сразу оба значения слова: и «ровно округлённый», и «соразмерно построенный». Из второго значения он взял слово «соразмерный», а первое значение преобразовал в слово «кривой». У него получилось, что корабль был «кривой соразмерный», что в русском языке звучит так же абсурдно как «круглый квадрат». По правилам языка, да и по логике, корабль может быть либо «кривым», либо «соразмерным», либо «соразмерно округлённым», если использовать оба эпитета. Но в любом случае эпитет «кривой» никак не подходит для корабля, потому что в русском языке слово «кривой» почти всегда имеет негативную окраску, если это не геометрический термин.

Приведём ещё один пример:

(Одиссея, 12:90-91) Шуйский:

90. Шесть очень длинных затылков у ней, а над каждым затылком

Страшная есть голова; в три ряда у чудовища зубы

О чём вообще тут пишет Шуйский? Очень длинные затылки? Это как? Да ещё «над каждым затылком есть голова»! Интересно, Шуйский в школе изучал биологию? Ну, или в институте что-либо читал по этой теме? Знал ли он хотя бы значение слова «затылок»? Как может быть голова над затылком? А ведь он учёный филолог! Здесь даже не нужно знать древнегреческого языка, чтобы понять абсурдность перевода.

Или вот ещё пример:

(Одиссея, 12:412-413) Шуйский:

Кормчему по голове угодило, череп разбит был

Весь на его голове; водолазу подобно нырнул он

Во-первых, что значит: «череп разбит был весь на его голове»? Можно подумать, что на его голове сверху был ещё какой-то череп, или можно было разбить его череп на чужой голове. Может, Шуйский не знал, что голова – это и есть череп?

Во-вторых, если писать так: «череп разбит был весь на его голове; водолазу подобно нырнул он», то можно подумать, что нырнул именно череп, а не кормчий.

Другой пример:

(Одиссея, 12:442) Шуйский:

Быстро я бросился сверху ногами на них и руками,

Даже учитель русского языка начальной школы поставил бы двойку ученику за такое повествование. Если это обозначает более точный перевод, то переводчику нужно держаться как можно дальше от такого «точного» перевода.