Симон, кряхтя, поднялся и сел, подперев брезентовую стену спиной.
– Я думаю, что ты не дал всем отдохнуть этими твоими разговорами. А впереди еще целый день ходьбы по тяжелому и зыбкому песку. А вы все, – он обвел взглядом остальных мужчин, – вы все идете у него на поводу.
– Все ясно, – махнул на него Людвиг, – еще один слепой последователь. Гарантирую, ты прозреешь, когда у нас кончится вода. Вот только будет поздно.
– Ну а я, в свою очередь, гарантирую, что высеку тебя плетью, если эти твои размышления заведут тебя слишком далеко, – спокойно сказал Симон, постучав по плечу Питера и протянув руку, в которую тот не глядя вложил свою трубку, предварительно еще раз жадно затянувшись.
– Ну хорошо, – сказал Людвиг после недолгой паузы, – давайте решим. Все вместе, чтобы это не выглядело бунтом…
– Не выглядело тем, чем является, – сказал Симон все тем же хриплым и протяжным голосом.
– Мы ведь можем просто спросить, верно? Просто задать вопросы. Да, нам необязательно знать все. Но ведь и умирать нам необязательно тоже. Я понимаю, что каждый из нас в долгу перед ним, но это ведь не значит, что мы должны рисковать своими жизнями, а именно это нам теперь и предстоит, даже не зная, для чего весь этот риск. Это просто неправильно. И то, что мы ходим по пустыне кругами вот уже неделю говорит о том, что что-то неладно в его планах. Черт возьми, да может он и сам уже хочет отступить! Может хочет пойти назад, но ему стыдно…
– Заткнись, а, – сказал Симон, закашлявшись ни то от дыма, ни то от услышанного.
– Ты понимаешь, о ком говоришь? – улыбнувшись, спросил Ганс.
– А что тут такого-то? Я говорю нормальные вещи. Каким бы он не был… особенным, он все равно остается человеком. В этом-то у нас единодушие, верно? А людям свойственно ошибаться. В этом нет ничего зазорного.
– Ты слишком молод, – сказал Симон, качая головой, – и слишком глуп.
– Да, Людвиг, дружище, теперь ты уже перегибаешь палку, – сказал Питер, протягивая руку назад к Симону и принимая обратно свою уже практически полностью потухшую трубку.
– Хочешь спрашивать – спрашивай, – сказал Гораций, – но, прошу тебя, остановись в своих логических умозаключениях. Мы пошли сюда по собственной воле. Думаю, что мы и сейчас вольны уйти, когда пожелаем, ведь так?
Симон пожал плечами.
– Ну а кто вас будет держать силой? Хотите свалить? Пожалуйста. Скатертью дорожка.
– Ну да, точно, уйти куда? Мы посреди самой большой пустыни. Ладно, хорошо, – снова подняв обе руки в знак капитуляции, промолвил Людвиг, – если вы так боитесь говорить вслух, то и я замолкаю. Но я все же оставлю за собой право спросить. Надеюсь, против этого никто не станет возражать.
Дверца палатки распахнулась, и внутрь, согнувшись, вошел еще один мужчина, высокий и статный, с копной седых волос на голове и такой же седой бородой, усыпанной россыпью блестевших в маленьком догоравшем пламени песчинок. Он оглядел присутствующих, которые молча взирали на него снизу вверх.
– Рассвет, – сказал он низким голосом, – нам пора собираться, – потом, уже почти выйдя из палатки, он остановился и снова обернулся к все еще смотревшим на него лицам, – мы уже близко.
Стоило ему покинуть палатку, все пятеро озадачено переглянулись. Через пять молчаливых минут небольшое брезентовое укрытие, испещренное ранениями от многочисленных беспощадных песчаных бурь, защитившее их этой ночью еще от одной, столь же неистовой и столь же безжалостной, было собрано в большой тяжелый мешок и погружено на спину Симону, безропотно принявшему ношу. Высокий мужчина стоял на соседнем бархане, задумчиво глядя то на развернутые в собственных руках причудливые старые карты с множеством рукописных заметок и изображенных поверх всего остального символов, то сверяясь с положением солнца на небе, которое только-только вынырнуло из-за одной из многочисленных песчаных гор.
Закинувший сумку за плечи Питер с ухмылкой взглянул на сомневавшегося Людвига, то и дело поглядывавшего в сторону соседнего бархана.
– Чего-то ты уже не такой смелый, – сказал он, улыбаясь.
– Это все солнце, – вторил ему Ганс, – оно делает нас добрее.
– Отвалите, – ответил тот, в свою очередь водружая на спину собственную сумку.
– Советую тебе хорошенько продумать вопросы, которые ты собираешься задавать, – сказал Симон, отделяясь от общей группы собирающихся, – чтобы не вышло чего… неудобного, если ты понимаешь.
– Ты тоже отвали. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Знаю только, что не собираюсь тут умирать.
Больше никто не произнес ни слова. Все пятеро достигли вершины бархана и пустились вслед за своим предводителем, шедшим сегодня, как показалось всем, особенно стремительно. К полудню, когда солнце было в зените, ноги настолько устали от борьбы с неплотной основой дороги, что практически отказывались идти. Но обычного привала, который ежедневно происходил примерно в это время, не последовало. Несколько раз Людвиг ловил уставшие взгляды спутников, в которых, как ему казалось, он видел уже практически абсолютное согласие с собственной позицией. Солнце уже перевалило через высшую точку, когда он наконец отделился от группы и нагнал шедшего впереди седовласого мужчину.
– Мастер, – позвал он, делая отчаянные шаги из последних оставшихся сил.
Но шедший впереди мужчина будто бы не услышал его зов. Он продолжал стремительно бороться с вязкой субстанцией под ногами, направляясь вперед, к одному ему ведомой цели. Периодически он сверялся с картой, которую все еще держал в руке, не замедляя ход.
– Мастер, постойте, – снова воззвал Людвиг, уже отчаявшись его настичь, – мастер Анхель, мне нужно с вами поговорить.
Шедший впереди мужчина немного замедлился и снова сверился с картой после чего окинул взглядом горизонт.
– Ты чего-то хочешь? – спросил он у наконец нагнавшего его Людвига.
– Да, Мастер, – ответил тот, согнувшись и пытаясь отдышаться.
Он обернулся. Остальные четверо спутников были приблизительно в пятидесяти метрах позади. Это одновременно и радовало его, ибо не придется подбирать слова еще и для них. И одновременно огорчало, так как, пусть даже у него нет единомышленников среди соратников, присутствие еще кого-то рядом в этот момент непременно вселило бы в него еще немного уверенности. Он выпрямился, размяв словно полностью отсутствующую в этот момент спину, и глубоко вдохнул.
– Говори, – сказал Анхель своим низким голосом, все так же оглядывая бескрайнее песчаное море перед собой в поисках одному ему ясных знаков и ориентиров.
Этот голос отчего-то внушал трепет и неуверенность, за что Людвиг искренне себя ненавидел в этот момент. Слова будто бы застряли в горле, на самом выходе. Слова, которые должны были следовать за застрявшими, врезались в них сзади. От удара все слова перемешались в одну огромную бесформенную словесную кучу, из которой сейчас же нужно было выделить хоть что-то членораздельное. Чертовски сложная задача, да еще и это сбившееся дыхание.
– Что мы ищем, Мастер? – наконец спросил он совсем не то, что хотел спросить.
Анхель впервые взглянул на него взволнованным взглядом, от которого Людвигу стало еще более не по себе. Не от самого взгляда, а от осознания того, что этот заданный вопрос едва ли мог вызвать подобную реакцию на лице данного конкретного человека. А значит, что его волновало что-то другое. Именно это и испугало спрашивающего.
– Нечто важное, – проговорил Анхель задумчиво и отрешенно.
– Мы идем за вами безропотно вот уже целый месяц. И будем идти еще столько же. Если вы скажете, куда именно мы идем.
Лицо Анхеля немного изменилось. Волнение отступило, оставив место прежнему безразличию.
– Стало быть, если не скажу, то не пойдете? – спросил он.
– Вы ведете нас на смерть, Мастер, – проговорил Людвиг с оттенком злости в голосе, – хотелось бы знать, за что придется умирать. Иначе, смерть будет бессмысленной.
– Скажи, Людвиг, а разве бывает иная смерть? В какой смерти есть смысл? По-твоему.
