– Я тебе дам – чего! Ты что меня перед дядей Борей позоришь?

– А чего позоришь, – сказал Юрка, – что он, маленький, что ли? Сидит, смотрит, млеет.

Галя повернулась к Борису Ивановичу и спросила:

– Дядя Боря, ничего, что он эту гадость поставил?

– Гадость, – передразнил Юрка, – сама эту гадость смотришь, а ему нельзя? Да?

– Нет, если вы не против, то я тоже, – сказала Галя.

Борис Иванович не знал, что отвечать. Сказать: «Выключите» – неудобно, подумают, что он тюфяк какой-то. Выразить возмущение – тем более нельзя: люди развлечь хотели. И он сказал бодро:

– А чего, пусть крутится.

Галя посмотрела на него с интересом, а тут пришёл ещё и Володька.

– Ну как вы тут?

– Да вот, дядя Боря порнуху смотрит, – сказал Юрка, – говорит, что у них в Великих Луках всё это вчерашний день.

Дядя Боря вскинулся, хотел что-то ответить, но опять постеснялся и почему-то сказал:

– А у нас в соседнем дворе корова отелилась.

– Ну и что? – спросил Володька.

– Да ничего, орала больно, а так ничего.

Володя и Галя сели рядом и тоже стали смотреть на экран. А там негр, расправив всё, что только можно расправить, молотил направо и налево, не пропуская ничего, что двигалось. Володя сказал:

– Пойду одеваться, – и ушёл.

Галя крикнула Юрке:

– Нечего глаза лупить, когда взрослые порнуху смотрят!

И Юрка тоже ушёл.

Борис Иванович с Галей остались одни. Дядя Боря готов был провалиться сквозь пол: там на экране три девицы одновременно ублажали негра, но так, что Борису Ивановичу стало жарко. А Галя спросила:

– Ну как там у вас, Настька замуж не вышла?

– Нет, – сказал Борис Иванович, – или вышла. В общем, она как бы вышла, а потом, значит, назад вернулась.

– Газ-то провели вам? – равнодушно спросила Галя. Было ясно, что газ её совсем не интересует, но она хочет поддержать непринуждённую беседу.

В это время негр, раскалившись до невероятности, перепутав мужчину с женщиной, пытался задействовать официанта, который случайно подвернулся ему под руку.

Дядя Боря сказал:

– Газ провели. И водопровод тоже. Скоро воду пустят. – Он закрыл глаза, но с экрана неслись стоны, вопли и уже ненавистная Борису Ивановичу иностранная речь. «За что же мне такое? – думал Борис Иванович. – Тьфу ты, пропасть нечистая», – клял он телевизор. Тут в комнату вошёл Володя и, посмотрев на экран, спросил:

– Ну что, наслаждаетесь?

– Угу, – сказал Борис Иванович.

Зазвенел звонок. Галя побежала открывать. Володя сказал, указывая на экран:

– Живут же люди!

– Да, – сказал Борис Иванович, чтобы хоть что-то сказать, – красиво жить не запретишь.

– Смотри, чего творит, – сказал Володька.

Борис Иванович посмотрел на экран. Негр вытворял такое, что Борис Иванович уже не мог понять, что он делает. Весь его жизненный опыт и вся его фантазия не могли подсказать ему такого варианта сексуального наслаждения. Борис Иванович снова закрыл глаза.

– Наслаждаешься? – спросил Володька.

– Угу, – ответил Борис Иванович, не испытывая ни малейшего наслаждения, а переживая чуть ли не тошноту от того, что происходило на экране.

– Тебе бы сейчас тёлку, – сказал Володька. – Ты как, ещё действующий?

Борис Иванович представил себе тёлку, но настоящую, пегую, как у соседа Егора, и ему совсем стало нехорошо.

В комнату вошли Галя и гости – супружеская пара.

– Это дядя Боря, – сказала Галя. – А это Зина с Сашей.

Борис Иванович с облегчением встал, думая, что настал конец его мучениям, но Галя сказала:

– Не будем портить настроение дяде Боре, он с таким интересом смотрел порнуху, что просто жалко его отрывать.

Все сели в кресло, и даже Юрка пришёл, и никто не прогонял его, чтобы не мешать Борису Ивановичу смотреть кино.

А там на экране продолжалось буйство сексуальных фантазий: все жили со всеми. «Здоровые люди, – подумал Борис Иванович. – Как их только хватает, уже, считай, полтора часа, и хоть бы кто притомился». Он стал вспоминать свою жизнь, как сватался к Нюрке, как они один раз до свадьбы всё же умудрились согрешить. Но только один раз. Как жили они сначала в одной избе с её родителями. И как невозможно было что-либо себе позволить, потому что стыдно. Вспомнил он, как построили наконец свой дом и получили возможность жить нормально, никого не стесняясь. Вспомнил он дочку свою, Танюшку, и подумал, неужели ей теперь вот среди этого надо будет жить, и чуть не закричал от боли. Стал утешать и уговаривать себя, что, наверное, это всё не так, а только на экране, и пока ещё там, у них, а не у нас. И, Бог даст, пронесёт нас мимо этого несчастья. Вспомнил он также, как на юге однажды изменил он своей Нюрке, и как нехорошо ему было, потому как подумал, что и она теперь вправе изменить ему. И тут же представил Борис Иванович этого негра со своей Нюркой, но не теперешней, а той, молодой, и уже совсем хотел было вскочить и закричать: «Хватит!» Но фильм закончился, и все пошли в столовую, сели за стол, весело говорили, поднимали бокалы за праздник и друг за друга.

А Борис Иванович не мог поднять глаза, и не находил себе места, и думал, как же они после этого разговаривают, смеются и веселятся. Ведь это же прямо стыд и срам. А никто стыда не испытывал, как будто никакого фильма и не было.

Эта мысль появилась сразу, как только он положил телефонную трубку. Сразу после разговора с Еленой Сергеевной. Она позвонила просто так. Пообщаться. Поскольку летом в санатории они двадцать четыре дня сидели за одним столом, общались три раза в день. А если встречались на улице или в здании санатория, то могли перекинуться ничего не значащими фразами.

– Вы, конечно, пойдете в кино?

– Нет-нет, – несколько напыщенно отвечала она, – ведь сегодня по телевидению вечер, посвященный Анне Герман. Я так люблю её пение!

Она так и говорила всё время на искусственном языке – «люблю её пение».

Ничего удивительного в этом не было. Елена Сергеевна когда-то работала актрисой в театре, потом певицей в Москонцерте, сейчас уже была на пенсии. Муж умер семь лет назад, она его всё время вспоминала:

– Его так любили все артисты, он приезжал на все мои концерты. Они мне говорили: «Зачем вы его мучаете – ответственный работник должен везти вас на концерт, сидеть и ждать». А он сам хотел этого. Я его не заставляла. Наоборот, я его просила не ездить. Но что вы, он всё равно меня сопровождал.

Как и все актёры, она любила вспоминать театры, в которых работала, любила вспоминать, как она была примой в одном из театров. А потом, когда пела в Москонцерте, ездила с самим Арнольдовым. Кто это такой, Платинский понятия не имел, но понимал, что Арнольдов – это величина и с кем попало работать бы не стал.

– А какая тогда была потрясающая поездка в Германию! Ну что вам говорить. У меня до сих пор стоит тот ещё мейсенский сервиз. Я ведь из-за этой поездки из театра ушла. Повод был, конечно, другой. Я на что-то обиделась, но я бы не ушла, если бы не эта поездка. Четыре месяца по Германии – это на всю жизнь!

Иногда над Еленой Сергеевной подтрунивали за столом. Однажды она вдруг сказала:

– Я читала книгу про волков. Вы не представляете, волки, оказывается, культурнее людей.

– Это интересно, – сказал Платинский, – меня давно уже интересовала культура их поведения.

Они переглянулись с отставным полковником и его женой.

– Да, они намного культурнее. Они, например, в качестве ухаживания дерутся за самку.

– Будем считать это первыми шагами на пути освоения культуры, – иронизировал полковник.

– Они бегают за едой с утра до вечера, пока волчица сидит с волчатами.

– Волчица в берлоге, а волк носится за питанием по молочным кухням, – невпопад сострил Платинский. Хотел смутиться от собственного остроумия, но все почему-то засмеялись, и смущаться не было нужды.

Как-то близко к вечеру Платинский проходил мимо кинозала, откуда неслись звуки, отдаленно напоминающие пение. Платинский подошёл ближе: Елена Сергеевна пела. Время было неконцертное – до ужина. В зрительном зале было человек пятьдесят, наверное, знакомые Елены Сергеевны или знакомые знакомых.