Но на всё в нашем мире есть свой укорот - время. В том числе - и на всякого рода повинности. Вот и разносчики афиш нашего призыва повзрослели, и дядя Митя понимал, что вот-вот они могут сказать ему жёсткое: "Нет!" Он всегда правильно определял для каждого канун такого момента - и уже больше не просил о помощи. Никогда.

  Для меня такой момент долго не наступал. Игорёк Кудряшов, тоже "рыбницкий", уже был освобождён дядей Митей от разноски афиш, а я всё ещё оставался на службе и безропотно шёл к дяде Мите, если он призывно махал мне клюкой.

  Освобождён я был от этой службы только тогда, когда дядя Митя впервые увидел меня с Людой Ким. А, может, и Игорька он освободил по той же причине, увидев его с Людой ещё раньше? С кем, первым из нас, Люда пошла смотреть кино в "Рыбник"?

  Мне стало интересно - совсем освобождён? Ну-ка, ну-ка, дядя Митя, так ли уж решительно ты отказался от моих услуг?

  Рассчитал, когда дядя Митя со стопкой приготовленных для разноски афиш будет у ворот сада "Рыбника" высматривать жертву. Нарочно останавливаюсь в нескольких шагах от него, у стенда с анонсами месячного кино-репертуара. Внимательнейшим образом долго рассматриваю кино-плакаты, хотя уже наизусть знаю не только исполнителей всех ролей, но и фамилии авторов всех плакатов, их тиражи и названия типографий, в которых они печатались.

  Ноль внимания.

  "Ну, и не надо!" - наполовину обиженно, наполовину облегчённо подумал я и пошёл в бильярдную, где уже становился завсегдатаем, - на горе и печаль родителям и учителям своим, которым так и не удалось удержать меня от этого пагубного для советской молодёжи увлечения, и я только до восьмого класса приумножал собой ряды круглых отличников нашей школы.

  Было бы глуповато покидать ряды круглых отличников только для того, чтобы стать заурядным игроком в бильярд. А чтобы стать заметной фигурой в этой удивительной игре, кроме способностей нужны были и регулярные тренировки.

  ...Вот и в тот раз - с утра, под дождём, рысью из дома в бильярдную "Рыбника". Наскрести по всем карманам шестьдесят копеек для часовой игры кое-как удалось.

   Давненько уже, видать, стоит на обычном своём месте с приготовленными для разноски афишками дядя Митя - трудно подкараулить жертву в такую погоду. Седые космы волос на непокрытой голове слиплись; блестят от воды не только огромные несуразной формы ботинки, но даже клюка.

  Торможу шаг около него - а вдруг попросит? Ни слова, ни звука. Дядя Митя неподвижным взглядом смотрит мимо меня. С волос, с кустистых бровей, с кончика носа капает вода.

  - Дядя Мить... - я осторожно прикасаюсь к мокрому рукаву кургузого пиджачка художника.

  Только теперь он перевёл взгляд на меня.

  Я, казалось бы, давно знаю каждую чёрточку лица дяди Мити, каждую пуговицу и заплатку его поношенной одежонки, каждую трещинку и сучок его палочки, но вот так - глаза в глаза... Я впервые увидел, до мурашек по коже почувствовал, что вся жизнь дяди Мити, почти ушедшая из его высохшего, непослушного тельца, - там, в его глазах. Мига мне хватило, чтобы понять - каких бы ещё жестокостей не припасла судьба этому удивительному человеку, а ни слезинки не выдавить ей из этих глаз. Но и самой лёгкой улыбки никогда уже у них не получится.

  Решительно беру всю оставшуюся стопку афишек:

  - Я их все разнесу, дядя Митя. Всё равно делать нечего.

  ...Вот и в этот раз - разнёс фанерки-афишки по городу, принёс в мастерскую художника вчерашние.

  Дядя Митя и с давними своими помощниками никогда не заводил никаких разговоров - тех разговоров о том-о сём, которые могли бы как-то сблизить собеседников, помочь им понять друг друга. Он даже "спасибо!" никогда не говорил.

  - До свидания, дядя Митя.

  И вдруг:

  - Подожди, Алик.

  Голос всё тот же - Бабы-Яги. Но сейчас было что-то такое в этом голосе... Вот сейчас я бы поверил, что дядя Митя когда-то умел гладить по головкам малышню и даже сюсюкать с ней. Во что ещё минуту назад ни за что бы не поверил.

  И ни разу до этого я не слышал, чтобы дядя Митя кого-то назвал по имени. Ни разу! Даже в общении с директором "Рыбника" ему хватало местоимений.

  ... Из мастерской дяди Мити я вышел не с пустыми руками.

  ...Идём на Проход рассматривать нашу общую теперь тайну. Лёня и Игорёк ещё не видели - что же я несу в сумке. Ничего-ничего, потерпите.

   Кивая на мою ношу, Игорёк, прищурившись, спрашивает

  - Алик, а почему дядя Митя отдал это именно тебе?

  Попытаться ответить, почему именно мне, - такая попытка могла бы обернуться надуванием щёк.

  - Не знаю, - ответ, конечно, не очень убедительный, но и придраться к нему трудно.

  Игорёк и Лёня только понимающе переглянулись - они знали о моей сверхсрочной службе у дяди Мити.

  ...Вот и Проход. Уходим по его песчаному берегу туда, где даже от самого шустрого и настырного зеваки успеем спрятать то, что мы сейчас должны внимательно рассмотреть.

  Вынимаю это из сумки, разворачиваю, осторожно раскладываю на песке.

  Никаких сомнений - когда-то это было частью ковра. Ковра, которому... Ну, пусть, и не тыща лет, но и меньше ненамного. Только века могут быть так безжалостны к известным своей стойкостью ковровым краскам.

   Лёня спрашивает:

   - А как эта штука оказалась у дяди Мити?

  - Однажды к нему в мастерскую пришёл очень старый казах и попросил разобраться - что же изображено на этом куске ковра. Дядя Митя отпихивался от этой показавшейся ему идиотской просьбы, но тот аксакал не отступал от него: ты единственный художник в городе, только ты можешь понять, что тут изображено. Не выдержав, дядя Митя замахнулся на него клюкой, и тогда старик вынужден был сказать, почему он так настойчив. Уходя, аксакал оставил этот кусок ковра у дяди Мити, умоляя его подумать над тем, как расшифровать изображённое на нём. Это было несколько лет тому назад, и дядя Митя точно знает, что тот казах уже умер. Но и от его имени в мастерскую художника никто так и не пришёл. Да и было ли кому прийти.