А я?

А я?

А я зарабатывал деньги. Меня окружаетмножествопредметов, купленных за бабло. Но помню ярко, как с дедом заехали один раз на его автобусе в цыганский табор под Тулой. Ночь. Цыгане. Костры горят. Зубы блестят. О боже, как же тогда мне было возбуждающе страшно в мои двенадцать лет. Очень страшно и удивительно. Удивительно страшно. Я до сих пор помню, с какой стороны дул ветер. По левой не тронутой бритвой щеке. А вот какой был модный телефон у меня пять лет назад, не помню. Ни марки, ни цвета, ни запаха. А ведь гордился им, как орденом. При разговорах небрежно им вертел, чтобы все видели.

Чтобы знали. Завидовали.

А тут цыгане, и искры костров, и мне двенадцать лет. И откуда ветер дул, теперь помню только я один в этом мире.

Я до сих пор не видел Байкала и не ночевал в тайге. Куда там. Я воровал лес. В Радофиниково с Беримором. Я в нём не жил, не прятался. Я его крал. И, кстати, покупал за этот краденый лес что-то.

И что? Что – не помню, а лес помню. Лес стоит и падает. Ей, ели, и жизни сто лет. Не спилишь – сама упадёт. Сгниёт. Вроде всё правильно. Но ничего красивее не видел в лесу, чем лежащие три ели-перестарка с корнями вывороченными. Как на конфетке «Мишки в лесу». Помните? Конфеты такие были. Три ствола охрененной ширины и медвежата.

Был там такой дед, Вороной звали. Там же .В Радофиниково.

– Сынок, реально знаю, – говорит он мне, – где обоз стоит. На заросшей лесной дороге. Колёса рядом валяются, конские скелеты. И в сгнивших ящиках латунная труха. Патроны. Бои-то лютые были там.

Мясной бор. Одно название передёргивает. Армия генерала Власова, прикиньте. Десять тысяч человек погибло. Шёл бы с Вороной и вот он, обоз! Офигеть событие. На всю жизнь. Не пошёл. Лес воровал. Торопился. Оттепель обещали. Деньги были нужны.Куроёбкикакие-то покупать. Очень они мне были нужны. Ну, необходимы просто, так, что до сих пор не могу вспомнить про них. А обоз стоит. Стоит до сих пор.

Только дед Ворона умер. А знал только он. Ну как знал – говорил, что знает.

Правда он меня ещё учил, как лося поймать:

– Покупаешь лосиные рога, приезжаешь в лес, прикрепляешь их к башке и делаешь томное лицо. Если что-то не так и у них сейчас гон, то тебя в лучшем случае трахнут. А в худшем – после этого ещё и харю твою зарёванную до неузнаваемости залижут. Если гона нет, то примут в стадо с испытательным сроком в сутки, за которые ты обязательно должен обглодать семь деревьев и перебежать дорогу машине. Теперь ты лось. Тебе верят, и ты можешь запросто впарить им идею сходить в деревню погрызть яблоньки. Умных лосей немного. Процентов пять-шесть. Грамотных – и того меньше. Поэтому надпись «Охотхозяйство» на доме их не спугнёт. Остается мелочь – сорвать рога, воткнуть их в землю и заорать:

– Ах вы, суки такие!!!

Те, кто ускакал, – свободны. Кто в заборе застрял – твой. Мсти теперь.

И тут реально прорубило меня.

Хватит!

Хватит мне этого бреда, что у всех тут жизнью зовётся.

Хочу лося.

То есть мотоцикл. Мне уже тридцать лет, а я ещё не прожил и дня! Только неизмеримое количество пустоты накопил в себе. Я точно знал, как надо жить, и видел это, но я так жить не хотел.

Всё.

Хорош.

Хватит. Менять надо что-то. И мы пошли в кабак. Ну а куда ещё?

Есть у каждого заветное местечко. У меня на Моховой. Это вообще самая питерская улица с питейными заведениями. Ну, есть ещё Рубинштейна, но мне физически ближе Моховая. Самого что ни на есть Питерского духа. Тут всё и вместе. Вот, пожалуйста, «Толстый Фраер» – заведение Розенбаума. Вот первая пивная, а вот и сам Ургант. Не Ваня-гламур, а папа его, дядя Андрей. Почти двухметровый детина. Кулаки у него с пивную кружку. Анвар Либабов, самый странный клоун на свете, может просто пройти мимо, поражая своей внешностью. Здесь можно и с Серёгой Шнуром поспорить и бздюлин от него огрести, ну или накидать ему в щи. Как получится. Здесь же и Юра Шевчук живёт, и ему тут раскидывает глупые стихи майский гром. Даже самый главный знаток джаза Колбасьев жил на этой улице. Помните «Мы из джаза»?

Недавно знакомые из «Камеди-клаба» рассказывали, что как-то они в Питер приехали в двенадцать лет и гуляли по проходным дворам. И идут так, а тут мужичок на ступеньках сидит. Они ему:

– Дядя, дай сигарет.

И дядя им дал. А потом говорит:

– Да возьмите несколько штук. Вижу же, что вы не из Питера.

Те взяли. Сейчас выступают в «Камеди-клабе», а мужик этот был Борис Гребенщиков. Так-то.

Во дворах этой улицы находился офис программы «Городок», и Стоянов с Олейниковым именно здесь сняли большинство своих теле анекдотов. Это настоящий Питер. Без пафоса и без затей. Правильный.

Сюда и иду, когда душа в смятении. Классная улица. Помните Даниила Хармса? Из дома вышел человек. Сто процентов сюда пошёл. Здесь рок. Здесь джаз. Здесь блюз. Здесь снимали «Собачье сердце».

Моховая начинается с дворце подобного зеленоватого дома и заканчивается почти на Фонтанке. Или наоборот, смотря, откуда начинать. Церковь на Белинского. Волшебный перекрёсток на Пестеля. Направо пойдёшь –Петровская церковь. Тут же рядом стела защитникам острова Ханко. Ну и участковый тут сидит. КВД Центрального района с моим первым триппером тоже неподалеку.

Заходим с Фонтанки и вливаемся в эту улицу, как в омут. Окнами омут весь искрился как планктон. Мир был какой-то хрустальный и чистый. Именно в такие апрельские синие сумерки ждёшь чего-то такого, что ещё не было. Дневные лужи ночным серебром похрустывают. Хоть собирай и в скупку неси.

Умиротворение в сердце. Ну и вот в этой романтике мы и шли.

От пинка распахнулась дверь кабака, и на площадь, по-детски заливаясь смехом, выскочил мой приятель Беримор. Его небритая красная мордаха светилась таким позитивом и детской радостью, что я заранее заулыбался.

– Тревога, тревога! Волк унёс зайчат! – орал Беримор.

– Привет, парни! – прокричал он на бегу и, смеясь, побежал по площади какими-то странными зигзагами.

– Не попадёшь! – кричал он, широко расставив руки, к небу запрокинув смеющееся лицо. Мне стало тепло и радостно на душе.

Ну а что, другу хорошо – и тебе становится хорошо. Тем более если друг уже два раза отсидел в тюрьме, а так же по-детски радуется этому миру.

Я провожал Беримора тёплым взглядом, улыбаясь, когда сзади услышал знакомый звук открывающейся двери. И в силуэте, появившимся на асфальте, я реально увидел кадр из черно-белого мультика. Длинные, длинные ноги, мини-юбка и пистолет в руке. Косая тень по асфальту.

Я офигел.

А девка вышла из кадра, сделав шаг на площадь, по ковбойски расставила ноги, подняла пистолет и со словами: «А вот посмотрим!» – шмальнула в Беримора. Я не знаю как, но две картинки я увидел сразу: чиркнувшую по асфальту искру в одной стороне и пистолет, уебавший ей в лоб, в другой. Девка лежала на асфальте, раскинув ноги, и на лбу у неё на моих глазах наливалась гуля. Издалека, тяжко ухая и топая, бежал Беримор.

– Ну что, дура? Я же говорил, что не попадёшь! – сказал он и поднял её как куклу.

– На коньяк поспорили, – сказал он нам и, пнув дверь, шагнул в кабак. Я посмотрел на небо. Апрельское синее небо кидалось в меня звездами.

– Пойдём-ка и мы! – сказал я.

– Я спорить на коньяк ни с кем не буду, – сказал Индеец. – Нога болит.

А Паша просто пнул дверь.

В этом вертепе мы сидели, а я думал.

Ну, вот кто я в тридцать лет? Родился в Туле. Воспитывался дедом. В одиннадцать фарцевал в Москве. В четырнадцать первый условный срок и в шестнадцать лет ножевое ранение. В той же Златоглавой. Около гостинице Космос на ВДНХ. Тогда и детство кончилось.

В восемнадцать приехал в Питер. По привычке фарцевал. Здесь два месяца жил с американской студенткой на Кораблестроителей. В день зарабатывал по триста долларов. Четыре месяца бесплатно жрал в студенческой столовой, где меня принимали за американца. Думал, что её люблю. Но Сью улетела в Мичиган, а я остался.