Итальянцы старались защитить мирное сербское население, а немцы поначалу не мешали усташам расправляться с сербами. Только когда немцы столкнулись с партизанщиной, они стали одних сербов вывозить на работы в Германию, а других отправлять в Сербию как беженцев. При этом немцам приходилось охранять беженцев от усташей. Позже стали известны случаи, когда в защиту безоружных сербских беженцев в бой с усташами вступали казаки или части Русского корпуса37.
С присоединением Боснии и Герцеговины к Хорватии в НДХ оказались, кроме Загребского и Сараевского русских отрядов скаутов-разведчиков и отряда в Баня-Луке (просуществовавшего под руководством Георгия Львовича Лукина (р. 1922) с августа 1941 по сентябрь 1942), также и одиночки в Осеке, Суне, Карловце, Сплите, Славонском Броде, Варцар-Вакуфе, Яйце, Турбе и Земуне.
Малика Мулича война застала в Белграде, и немцы разрешили ему, как хорвату мусульманской веры, вернуться в Сараево. Перед этим у Мулича была встреча с Максимом Владимировичем Агаповым-Таганским (1890–1973), который просил сообщить Борису Борисовичу Мартино, что он передает ему свою должность начальника ИЧ – Инструкторской части НОРС-Р, так как в силу обстоятельств не может ее исполнять. Мы решили не прекращать разведческой работы, а уйти в подполье, а Мартино, став начальником ИЧ, решил возглавить эту работу. В связи с этим НДХ стала на короткое время центром подпольной разведческой работы в Европе.
ИЧ, конечно, можно было рассматривать как Главную квартиру НОРС-Р, но этого нигде не было сказано. Вернее, О. И. Пантюхов в приказе № 257 от 31.07.32 обещал «выслать дополнительно» Положение о правах и обязанностях начальника ИЧ, но, кажется, так этого и не сделал. Первым начальником ИЧ был Борис Иванович Цыновский (1902–1941), вторым – Александр Михайлович Шатерник. Оба, поработав некоторое время, отказались, и тогда был назначен Агапов.
Мартино не был помощником Агапова, а был только сотрудником и редактором «Вестника инструкторской части». Его работа состояла в сборе заметок о жизни и работе русских скаутов в разных странах и рассылке «Вестника…».
В Сараеве я работал в главной канцелярии «Югочелика», предприятия, которое вскоре было переименовано в «Хрватски рудници и талионице» (Хорватские рудники и литейные заводы). Рудников было несколько в разных местах, а в Зенице были сталелитейные заводы. Немцы приходили и не только забирали со складов гвозди, проволоку и профильное железо, но и заказывали все, что только мы могли для них сделать. Немцы за все расплачивались своими оккупационными марками, которые имели хождение наряду с местными динарами. Как потом оказалось, это было грабежом. Немцы платили деньгами, которые правительство Хорватии должно было потом, собрав у населения, уничтожить, не получив от немцев ничего взамен.
Настроение у служащих, как сербов, так и хорватов, было подавленным. О продолжении учения в Белградском университете не могло быть и речи, а мне оставался последний экзамен, который я должен был сдавать летом. Я решил перевестись в Загребский университет и попросил у моего шефа Црнича отпуск. Он с полным безразличием предложил мне написать необходимые бумаги и дать ему на подпись. В бумагах надо было сказать, что я получил на работе отпуск для поездки в Загреб для оформления записи в университете и для дел, связанных с этим. Без подобного документа я бы не мог получить в полиции разрешения на пользование железной дорогой.
Я двинулся в путь 17 мая и решил использовать поездку для восстановления связи с Загребским отрядом, где кроме двух звеньев разведчиков и звена старших разведчиц была еще и стая волчат и пчелок (мальчиков и девочек 7–10 лет) и для посещения одиночек. Вместо того чтобы поехать прямо в Загреб, я поехал сперва в Яйце, где у нас была группа одиночек.
Разгром Югославии болезненно воспринимался русской эмиграцией, и хотя в продолжительность германско-советской дружбы никто не верил, у всех было подавленное настроение. Родителям я сказал, что, конечно, ни о каком лагере не может быть и речи, что я сейчас еду в Загреб, где надеюсь узнать немного больше о том, что теперь будет с русскими в Хорватии. Я старался поднять дух, говорил о необходимости не терять связи и о том, что надо во что бы то ни стало сохранить нашу разведческую организацию, конечно, под новым названием и не в том виде, в каком она существовала до войны.
Если мы в Сараеве чувствовали себя отрезанными от всего мира, то в маленьком боснийском городке Яйце подобное чувство ощущалось еще сильней. Мальчик и девочка 12–13 лет делились со мной своими военными переживаниями. Война так быстро прокатилась через их город, что они не успели ее по-настоящему осознать. Жизнь входила в нормальную колею, и все были целиком заняты починкой военных разрушений.
Поговорив с одиночками и их родителями, я двинулся дальше в Мрконич-Град, которому хорваты вскоре вернули его старое имя – Варцар-Вакуф. Там жила Таня Балабанова, вожак банялукского звена «Василек». Раньше из Яйце в Мрконич-Град можно было проехать автобусом, но оказалось, что он больше не ходит. Вместо него, да и то не в Мрконич-Град, а в какой-то городок поблизости, можно было проехать в телеге. Я решил, что это хоть и не лучший, но все же выход из положения, и занял место.
Почему телега не шла до самого Мрконич-Града, я узнал уже от спутников. Оказалось, что Мрконич-Град находится в зоне итальянской оккупации, в то время как Сараево и Яйце были в немецкой зоне. Для перехода границы между зонами нужно было какое-то специальное разрешение. Его у меня не было, но я решил планов не менять, а положиться на авось. Дело было не в молодости и легкомыслии, а в отсутствии ощущения, что настали иные времена.
Дорогу преграждал шлагбаум, около которого была будка с берсальерами. Я показал им немецкий пропуск и они, сказав что-то по-итальянски, позволили мне идти дальше. Тогда я вынул фотоаппарат и жестом попросил их встать перед их будкой, перед которой они из камушков сложили знак фашистов, нацистскую свастику и сделали по-итальянски надпись «ось Рим–Берлин». Мы поулыбались друг другу, и я пошел своей дорогой. Ни они, ни я еще толком не знали, что такое война. Подумать только, что они пропустили человека с фотоаппаратом, не зная, ни кто он, ни зачем и куда он идет. Они говорили только по-итальянски, а я по-итальянски говорить не умел. Вскоре я оказался в Мрконич-Граде у Балабановых. Мать Тани была сербкой, говорившей по-русски. Долго я не задерживался, так как телега в Баня-Луку шла по расписанию, и я не смел опоздать. Разговор был примерно таким же, как и в Яйце.
Я прошел мимо берсальеров, помахав им бумажкой, но тут же меня встретили немцы. Я им показал немецкий пропуск, а они спросили меня, как я оказался в итальянской зоне. Я им сказал, что у меня были неотложные семейные дела. Разговор затягивался, и я им наконец сказал, что мне негде ночевать и что пусть они меня либо арестуют, либо отпустят в Баня-Луку. Немцы решили меня отпустить, обругав итальянцев крепкими сербскими словами, которые они уже успели выучить, за то, что у них царит беспорядок. А в Мрконич-Граде мне говорили, что итальянцы хорошие люди и что они не позволяют хорватам-усташам обижать мирное сербское население.
В Баня-Луке я поделился новостями с некоторыми из родителей, от которых узнал, что хорваты, воспользовавшись тем, что во время бомбардировки бомба слегка повредила православный собор, приказали его разрушить. На следующий день я пошел посмотреть на рабочих, которые кирками ломают стены собора, и не удержался, чтобы не сфотографировать. Сделал я это из-за угла, оглядевшись перед этим по сторонам.
В Загребском университете были со мной не очень ласковы. Меня стали стыдить, что я из хорватской Боснии ездил в университет к сербам. Я стал оправдываться, что в Загреб надо было ездить с пересадкой в Славонском Броде, а в Белград было ближе, дешевле и без пересадки.
Служащий, рассматривая мои документы, и увидя, что я «рус», сказал: «Все понятно, греко-восточник и тянулся к своим “влахам” (оскорбительная кличка для православных-сербов), впрочем, пишите молбу (прошение), а мы там посмотрим».
