Я достал из рюкзака ручной фонарик и включил его. Узкая полоса света рванулась вперёд и осветила дорогу, но всего на пару десятков метров, а по бокам от неё мир словно перестал существовать. Я быстрым шагом почти бежал, стараясь контролировать дыхание и пореже вдыхать воздух ртом, чтобы не закашливаться. Я больше не смотрел по сторонам, смотреть было просто некуда – ночь высосала из мира все краски и остался только чёрный, единственный цвет. С него всё началось и всё им должно закончиться. Стало ещё холоднее, и мороз стал понемногу пробираться под куртку, колоть спину, руки и ноги. Уши под вязаной шапкой саднили, нос я уже почти не чувствовал, щёки жгло, как будто к ним прижали раскалённые угли. Пальцы рук занемели, меня начала бить сильная дрожь, ноги стали ватными. Я не понимал, чего в этом было больше: паники – ведь я впервые оказался в такой чаще ночью – или холода. И не было конца моего пути.

Пальцы ног почти перестали болеть. Мне казалось, что они слиплись и смёрзлись, стали двумя сплошными ледяными брусками, примотанными к моим ступням, как деревянные сабо японских гейш. Темнота вокруг, только темнота и узкий просвет впереди от моего фонаря, только темнота и фонарь. Я устал.

Я шёл уже пять или шесть часов, быстрым шагом, в тяжёлой зимней одежде. Я не привык так долго и далеко ходить и не рассчитал свои силы. Мне стало страшно: вдруг я понял, что ошибся, стал жертвой чьего-то ужасного розыгрыша или коварного плана, и теперь я должен умереть здесь, замёрзнуть насмерть и пропасть, и никто и никогда не найдёт меня в этой тайге, я просто упаду в снег, а потом меня засыплет сверху другим, новым снегом, а весной он растает, моё тело станет мягким и рассыпчатым и постепенно превратится в землю, и останутся лишь кости и клочки ткани от моей одежды, но даже их никто не найдёт. Я подумал об отце и вспомнил, как заметил его внезапную старость, вспомнил о ней и пожалел, что не позвонил и не сказал даже, куда я собираюсь. Никто на этой планете не знал, где я, – осознание невероятной глупости моего поступка озарило меня: мне никто не мешал оставить мои координаты хотя бы отцу. Я был один, совершенно один в этой тьме, среди снега, деревьев и звёзд, сияющих где-то в вышине. Даже луны не было видно, даже ей я был бы сейчас рад.

Трясущимися руками я достал телефон и увидел, что он разрядился на морозе. Цивилизация в моих руках, вершина человеческой мысли, способная мысленно переместить меня за секунды в любую точку земного шара, сейчас была абсолютно беспомощна. Цивилизация проиграла, я проиграл, даже не зная, во что, собственно, пытался сыграть. Мысли становились всё более медленными и тяжёлыми, я понял, что замерзаю, – именно так это описывалось в романах Джека Лондона…

И тут я увидел конец тропинки.

Впереди встал лес. Я шёл только по прямой, как мне и говорили, но оказался в тупике. Меня так никто и не встретил. Отчаяние и ужас переполнили меня, и я со стоном опустился в снег.

У меня не было сил на обратный путь: ноги едва слушались, руки не гнулись. Я понимал, что мне надо идти назад, но деревья, окружавшие меня со всех сторон, звали лечь под ними и перевести дух, отдохнуть…

Страшно хотелось спать, но я затряс головой и стал бить себя по щекам. Я почти не почувствовал жжения – только ватные, глухие звуки ударов – и понял, что отморозил себе всё лицо. Глаза слипались, и я откинулся всем телом и опустился на снег. Я держал глаза открытыми, чтобы случайно не задремать, но долго так не получалось – мороз начинал нестерпимо щипать зрачки, и я моргал, часто-часто.

А потом на меня накатило невероятное ощущение умиротворения и спокойствия. Я подумал об отце и понял, что у него всё будет точно хорошо. Он будет переживать, но он сильный. Подумал затем, что обо мне, возможно, напишут в газетах – пропал, дескать, писатель; будет даже, наверное, шум. Может быть, найдут машину, брошенную на обочине, пройдут по следам и найдут тут меня. Зачем я тут? Кто меня сюда привёл? Почему я согласился, на что я рассчитывал? Эти вопросы наплывали отовсюду, но уже не тревожили так, как раньше: я почему-то знал, что в конце концов всё будет хорошо.

Удивительно, но я смог кое-как встать и побрёл, словно на ходулях, по тропинке обратно, не оглядываясь назад, на тот тупик, в который я сам себя загнал. И я прошёл несколько шагов, пока не понял, что всё ещё лежу на снегу, а ветки деревьев над моей головой, поймав неведомо откуда взявшийся ветер, скрипят и шумят, и я понял, что уже сплю, и мне лишь кажется, что я куда-то иду, а ветер дует и поднимает снег в воздух, он кружится и оседает на мне жёсткой крупой и не тает на лице, и только на губах чуть-чуть становится влажно, но они тут же покрываются льдом. И, боже, как же сладко спать тут! Так сладко я не спал с самого детства. Огромные ветви опустились вниз, словно крылья гигантской, костлявой птицы, и накрыли меня, закрыв от всего мира, и я понял, что теперь меня точно никто не найдёт, меня больше нет.

В воздухе кружились микроскопические пылинки. Похожие на маленьких птичек, они носились плотными стаями в лучах света. Тёмно-красного, почти кровавого света. Был лишь этот жуткий, пугающий свет, и пылинки, и я, но не моё тело, а именно «я» – сознание, повисшее в воздухе, как одна из этих пылинок. Ни верха, ни низа, ни системы координат и ни звука: абсолютная тишина. А потом я услышал два слова, прозвучавшие, кажется, где-то внутри меня, чем бы я ни был: «Красная баня».

И снова наступила тишина, и только кружились пылинки в воздухе, как встревоженная стая, и красный свет падал отовсюду и ниоткуда, а потом я почувствовал своё тело, пришла боль. Сотни тысяч игл впились в меня, и я вдруг ощутил движение собственной крови, мышцы напряглись в спазме, судорога схватила меня и выгнула дугой, и я понял, что я есть. Я заскрипел зубами, застонал и услышал этот звук в себе и со стороны, и снова прозвучали два слова из тёмно-красной темноты, заполненной танцующими в свете пылинками: «Красная баня». Тихий и глубокий голос заполнил всё вокруг, и вдруг свет померк – я потерял сознание от неимоверной боли, выкручивавшей меня, сжигавшей изнутри и снаружи.

Я был не один. Рядом со мной стоял старик. На голове у него были длинные белые волосы, завязанные сзади в хвост, одет он был в просторную холщовую рубашку-вышиванку, сквозь широкий ворот которой было видно его костлявую грудь. Слева на рубашке была вышита красными нитками маленькая витиеватая буква «Д». Лицо старика было почти целиком скрыто за белоснежной бородой. Острые скулы, торчащие над бородой, и белая, будто обесцвеченная кожа делали его похожим на мумию, высушенную солнцем и песком. Старик стоял с закрытыми глазами возле меня и молчал.

Внезапно я понял, что ничего не чувствую. После той неимоверной боли, разорвавшей меня только что на части, полное бесчувствие стало блаженством. Старик открыл глаза и не моргая уставился на меня. Он был слеп – оба зрачка были абсолютно белыми. Он протянул руку и положил мне на лоб. Она была ледяной. А потом он убрал кисть, развернулся и куда-то пропал.

Послышались глухие удары, словно швыряли что-то тяжёлое. Комната, где я обнаружил себя, была маленькая и странная – крошечное деревянное помещение без окон, вдоль стен которого были расположены скамьи, на одной из которых я и лежал. «Парилка», – пришло мне в голову. Да, больше всего это было похоже на обычную деревенскую русскую баню, с одним-единственным отличием: было совершенно непонятно, откуда исходил красный свет, казалось, что он просто сам по себе висит в воздухе. Я попытался подняться, но руки и ноги меня не слушались. Единственное, на что меня хватало, – это вертеть головой направо и налево. Мне не было ни тепло, ни холодно – никак. Но, главное, я больше не ощущал той боли, что поразила меня в первые секунды пробуждения.

Шум снаружи прекратился. Хлопнула дверца за моей спиной – значит, выход был сзади, и вот появился он, а в руках у него были два сухих веника. Он встал прямо возле меня и начал обмахивать ими меня, и я ощутил нахлынувший жар, который накатывал волнами, словно прибой на песчаный пляж. Старик двигался умело, поворачивал веники под разными углами так, что горячий воздух обдувал меня со всех сторон.