– Это еще не все, – сказал Джонни, плеснув в стакан виски, – у моего сына золотые руки, руки хирурга. Он так может скрутить креповую бумажку, что получаются искусственные цветы. Именно их вы найдете на нашем столе, если заглянете отужинать на постоялый двор в зимнюю пору. Вы даже не представляете, мальчику двенадцать лет, а он изучает рисунки Везалия и читает очень серьезную литературу! В двенадцать лет! Представляете?

– А еще мастерит бумажные маки, – добавил мужчина.

– Сэр?

Джонни почувствовал острое желание впечатлить своих собеседников еще сильнее и принялся цитировать по-гречески высказывания о цветах.

– Это еще что? – оборвал его хозяин ранчо.

На лице Джонни засияла улыбка.

– Греческий, сэр. Все врачи учат греческий, обязательная часть их изнурительной учебы.

– Непохоже на греческий.

– О, я вас уверяю, сэр.

– Плохо же ты учился, – расхохотался мужчина. – По-гречески этот цветок называется «йоос»[4]. Их возлагали на могилы.

Смех выстрелом раздался в голове Джонни. В недоумении он обвел толпу взглядом, однако утешения в ней было не сыскать.

– Что ж, сэр…

В салуне повисла тяжелая вязкая тишина, и вновь раздался голос хозяина ранчо:

– А такое слышал, доктор? – И он зачитал по-латыни строфу из Овидия. – Что скажешь?

– Зачем вы мне это говорите? – залившись краской, спросил Джонни.

– Верю в силу правды, доктор. Потрудишься рассказать нам, что это значит?

– Нет, сэр.

– Тогда я сам расскажу. Это значит, что ты задница лошадиная. И коли на то пошло, такой же и твой сопляк сын.

Не сводя с него глаз, Джонни снял шляпу и, проведя рукой по волосам, вернул ее на место.

– Мой сын не сопляк.

– Так о нем говорят местные мальчишки.

– Все потому, что он читает! Потому что он думает!

– Потому что он мастерит бумажные маки и не знает, как фол отличить от флайбола.

Глупо было говорить, мол, «никто не смеет называть моего сына сопляком!». Потому что хозяин ранчо смел. Схватив Джонни за грудки накрахмаленной белой рубашки, мужчина поднял его в воздух, потряс и рывком отшвырнул в сторону. Мокрой тряпкой доктор врезался в стену, повалился наземь и не смог подняться. Когда через некоторое время ему удалось встать на ноги, он, не оглядываясь, перешел дорогу и побрел через пустырь к постоялому двору. Вслед ему кричали встревоженные сороки, поедавшие мертвого суслика.

– Господи! Что с тобой? – запричитала Роуз. – Кто порвал тебе рубашку?

– Я подрался, Роуз.

– Боже, тебе больно?

– Нет, Роуз, все в порядке. Просто хочу лечь в постель.

– Если ты невредим, с чего бы тебе хотелось в постель, Джон?

– Не знаю. Просто хочу. Где мальчик, Роуз? – добавил он, поднявшись со стула.

– Я не знаю.

– Ну, как ты думаешь?

– Думаю, он пошел к реке, – пробормотала она.

– Не хотел бы, чтобы он видел, как я дрался.

– О, не переживай.

– Роуз… Роуз?

– Да, Джон?

– Роуз, я соврал тебе. Я не боюсь, что он увидит. Может, в том и есть моя беда, что я не могу выдержать правды?

– Не очень понимаю, о чем ты, Джон.

– Я сказал, что не хочу, чтобы Питер видел, как я дрался. Только что.

– Ага.

– Так вот, это неправда.

– Почему? Разве ты хочешь, чтобы он увидел?

– Да. Именно.

– Чего? Зачем?

– Показать ему, что я хорош в драке, – скривился Джонни.

– Есть вещи и получше, чтобы ему показать, прекрасно знаешь.

– Если ты хорош в драке, то можешь повалить любого, кто порвет твою рубашку, швырнет тебя о стену и назовет твоего сына… назовет твоего сына сопляком. Ну вот. – Он прикрыл глаза. – Рассказал.

– Что рассказал?

– Рассказал всю правду. Не хочу, чтобы он видел, как его отца швыряют о стену у всех на глазах.

– Он и не видел, Джон.

– А кто знает? В салуне было шумно. Люди всегда собираются на шум.

– Уверена, он у реки. Ему есть куда пойти.

– Какой позор, – глядя жене в глаза, убивался Джонни, – какое унижение, какое ужасное унижение. Для мальчика.

– Так для тебя или для мальчика? Если человек смиренный, унизить его невозможно. Разве не этому учил нас Господь?

– Господь… Не приложишь мне холодное полотенце?

Приложив полотенце на лоб мужа, Роуз просидела рядом с ним до тех пор, пока тот не уснул. Она думала, что, проснувшись, Джонни попросит немного выпивки, чтобы прийти в себя, и она, как обычно, нальет ему капельку – он никогда не просил больше, чем требовалось. Однако, когда Джонни очнулся, он только смотрел в никуда и ни о чем не просил. Ни о чем. Роуз сама предложила ему выпить, ведь он так часто повторял, что виски притупляет боль, а сейчас Джонни страдал именно от боли.

– Нет, – отказался Джонни.

Роуз принесла ему поесть, но суп так и остыл нетронутый. Джонни лежал, сцепив руки поверх одеяла. Клонился к закату день, погасли огни, полетели к югу гуси. Из салуна за пустырем послышался веселый звон механического пианино.

Амбар, над которым вертелась мельница, был пристроен к постоялому двору. Согревала его маленькая дровяная печурка, наполнявшая комнату запахом дыма и керосина. Вдоль стен Питер устроил полки, слегка провисавшие под весом медицинских книг его отца. Здесь же стояли чучела кроликов и сусликов, мензурки, реторты и прочие приспособления для химических экспериментов. В амбаре Питер скрывался от боли своей ежедневной Гефсимании, от школьных насмешек и издевательств. Здесь он уходил в свой собственный мир, в котором не нужно было бояться. Мальчик сидел за столом с тяжелым, погруженным в себя взглядом – чутким взглядом глухого. Его бледное лицо было таким гладким, что Джонни задумался: придется ли сыну когда-нибудь бриться? Ничто не выдавало чувств мальчика, лишь легонько билась вена на правом виске.

– Мама твоя сказала, ты хотел мне что-то показать? – заговорил Джонни.

– Да, новый образец.

– Ты как будто к чему-то прислушивался, – подходя к столу, отметил Джонни.

Чтобы подсветить линзу, мальчик закрепил на деревянной подставке фонарик.

– Ого. Какой редкий.

На стеклышке красовалась бацилла, способная убить грызуна.

– И рисунок какой!

Неспешно выпрямившись, Джонни подошел к мальчику со спины и по-старчески положил ладони на его худенькие плечи.

– У тебя удивительные руки, Питер, – слегка скривившись, пробормотал он. – Дай-ка я взгляну.

Взяв мальчика за руку, он посмотрел на его гладкую ладошку.

– Так смешно это все.

– Что смешного, отец?

– Ну, – улыбнулся Джонни, – наверное, то, что отцу сложно это произнести. Должно быть, так же думал и мой отец, и потому никогда не говорил. Но я все же скажу. Скажу, Питер… что я люблю тебя.

Ничего не ответив, мальчик уставился на отца своими огромными глазами, в которых, казалось, отражалась вся комната, целый мир. Только голубая скрюченная венка на правом виске слегка набухла. Джонни уж собрался уходить, как Питер произнес:

– Я тоже люблю тебя, отец.

Джонни смущенно прикусил губу и, когда способность говорить вернулась к нему, отозвался:

– Вот и славно. Знаешь, что еще я хотел тебе сказать?

С порывом холодного сухого ветра над ними без всякой цели и без всякой пользы закрутились лопасти. Джонни так и не починил мельницу, хотя плечо о ее крылья он разодрал задолго до рождения своего чудного сына.

– Не знаю, отец, – прошептал Питер.

– Я хотел сказать, не стоит обращать внимания на то, что говорят люди. Им никогда не понять чужой души.

– Даже думать о них не буду.

– Нет, Питер, пожалуйста, не говори так. Обычно те, кто не смотрит на людей, вырастают сильными, очень сильными. Но ты должен быть добрым. Добрым, понимаешь? Ты сильный, и потому ты сможешь сделать людям очень больно. Знаешь, что значит быть добрым, Питер?

– Не уверен.

– Что ж, быть добрым – значит устранять все препятствия на пути тех, кого любишь и кто в тебе нуждается.