– Позвольте этому донзару стать самым лучшим на вабарской службе и доказать, что его жизнь принесет отечеству куда больше пользы, чем смерть. В качестве компенсации за оскорбление прошу принять этого великолепного коня из конюшен Эйдерледжа.

Дэйра подняла вверх руку с поводьями Крепыша. Конь покосился на нее, обвиняя в предательстве. Так оно и было. По глазам Амрэля Дэйра уже поняла, что нашла правильные слова, и с Крепышом, другом детства, придётся расстаться.

Какое-то время на берегу Марены Пармы Маленькой стояла тишина. Лишь кашлял приходящий в себя Нильс, да шелестел мертвым камышом ветер.

– Принято, – отрывисто бросил Амрэль и, повернув вороную, направил ее рысью к замку. Еще бы он не согласился. Крепыш стоял целое состояние, а проклятие какого-то донзара давно было забыто.

Домой Дэйра возвращалась на пегой кобыле Стэрна. Родители предоставили ее самой себе, стараясь окружить светлого князя всем вниманием, на которое были способны. Они еще не верили, что дочь не повезут в Майбрак в карете с решетками. Девушка же, пропустив сгорающую от любопытства свиту, ехала самой последней – назло родителям и Стэрну, который рисковал свернуть себе шею, постоянно оглядываясь назад. Ему пришлось трястись в телеге с добычей и Нильсом, которого на всякий случай связали до вразумительного разговора в его новом доме – замке Эйдерледж.

И все же к воротам замка Дэйра подъезжала с чувством незавершенного дела. Она забрала у Марены Пармы человека, не отдав взамен реке ничего. Голоса твердили о том же. Такие поступки могли обернуться большой бедой, а значит, неприятности сегодняшнего вечера скоро дадут о себе знать.

Всю ночь ее терзали видения утопленников, плачущих на дне Марены Пармы Маленькой, а потом явилась сама река в образе Нильса с венком из красных цветов на голове и, глядя честными мальчишескими глазами, обвинила Дэйру в несправедливости. Мол, маркизе же было неприятно, когда у нее забрали лань, так почему она повела себя так же, как брат короля, посягнув на то, что ей не принадлежало? Во сне Дэйра изворачивалась, как могла, поила реку молоком, кидала в седые волны золотые монеты, гладила воду перышком и даже отрубила себе палец, отдав его капризной богине. Все было не то. Нильс понравился Марене Парме, и вода требовала его обратно.

Проснулась Дэйра от истошных петушиных криков у себя над ухом. Приоткрыв глаза, она какое-то время смотрела на старую кормилицу, которая выщипывала перья из хвоста бедолаги. Иногда Поппи громко кричала сама, била ложкой в таз для умывания, потом снова принималась за петуха. Лежать было мокро, а значит, сегодня дошли и до обливания.

– Все, я проснулась, можешь нести пернатого на кухню, – пробормотала она, когда Поппи протянула к ней руки, видимо, собираясь снова трясти.

– Слава доброй Ганзуре! – запричитала старуха. – Думала уже лекарку звать. Долго сегодня просыпалась, ох долго, дитятко, обедать пора, да за что ж тебе такие мучения.

Значит, ко всем вчерашним бедам сегодня было «то самое» утро, а вернее, уже полдень.

Иногда Дэйра не могла проснуться. Сама она неудобств не чувствовала, просто спала, пребывая в омуте сновидений, но все вокруг лезли на стенку от беспокойства. Если бы Дэйра выросла в семье донзаров, то, скорее всего, к пяти годам такую девочку бы утопили. Увечные, странные и больные не имели права тянуть за собой общину на дно в трудные времена. Но Дэйра была дочерью герцога, которую с детства окружали забота, внимание и любовь. Последняя была искренней только со стороны отца, да, пожалуй, Поппи, но ей хватало.

Впервые «непросыпание» случилось с ней в десять лет. Няньки даже решили, что девочка померла. Ее трясли, брызгали водой, тормошили – ничего не помогало. Дэйра проснулась сама к трем часа дня, когда на окно башни, где находилась спальня, залетела птица, чьи крики и разбудили молодую маркизу. Маисия долго билась над загадкой, поила девушку травами, пилюлями, микстурами, даже выписала из столицы модного ныне врача – массажиста, но потом сдалась. Раз в месяц, а то и чаще, Дэйра не могла проснуться, и только крики пернатых вместе с холодной водой вырывали ее из мира снов. Если с водой все было более-менее понятно, то почему она слышала птиц, но не просыпалась от лязга металла и других грохочущих звуков, было неясно.

Одно насчет птиц Дэйра знала наверняка – они ее тревожили. С детства птичье пение вызывало у нее навязчивые настроения куда-то бежать, спрятаться, исчезнуть лишь бы не слышать их мелодичных переливов. Как-то в гостях у одного из баронов маркизе пришлось слушать пение канареек, так ей потом до ночи казалось, что у нее из ушей течет кровь. Проблему Дэйры замалчивали, но слухи в замке расползались, как тараканы с кухни, обрастая небылицами народного воображения. Так, слуги болтали, что по утрам дочь герцога отрывает головы птицам, чтобы задобрить дух старой герцогини-бабки, которая передала внучке страшный дар вместе с безумием. О том, какой именно дар достался Дэйре от сумасшедшей бабули, ходили разные слухи, но чаще всего люди верили в силу проклятия. Поэтому маркизе не глядели в глаза и, как правило, не перечили.

Итак, день Дэйры начался плохо. За окном светило полуденное солнце, но девушка ненавидела просыпаться днем и решила считать полдень утром хотя бы временно. Вечером предстоял пир по случаю ее дня рождения, и хотелось отсрочить неприятные моменты. Дэйра не любила пиры и торжественные трапезы, а сегодняшнее мероприятие было заранее омрачено присутствием Амрэля Лорна, одна мысль о котором вызывала тошноту. Дэйра не могла простить ему ни лань, ни потерю коня. А еще она каким-то наитием чувствовала, что его появление в Эйдерледже принесет их семье, если не беды, то крупные неприятности, о которых, возможно, уже знал отец. Скорее всего, он расскажет ей все после торжеств, не желая портить дочери настроение заранее.

Амрэль Лорн был воплощением всех столичных вабаров – чопорный, помешанный на этикете, горделивый и бездушный. Вабары из Майбрака отличались удивительной близорукостью во всем, что касалось земель и людей, находящихся за пределами столицы. Их мир блистал и сиял в Майбраке на Пяти Утесах, главном городе Сангассии, все, что находилось за его пределами, существовало для Майбрака и ради Майбрака. Провинциальные вабары, как их называли в Майбраке, столичных не любили, стараясь платить им той же монетой, но трудно не замечать и игнорировать тех, кто правит твоей страной. Дэйра искренне надеялась, что князь Лорн не останется в Эйдерледже дольше двух дней. В конце недели был запланирован большой турнир – опять же по случаю ее дня рождения, а так как турниры Дэйра любила не меньше, чем охоту, она искренне молила богов, чтобы светлый князь Амрэль не испортил праздник своим присутствием. Успокаивала мысль о том, что Лорн – человек занятой, ценит, если не время других, то хотя бы свое собственное. Вероятно, он уже обсудил с отцом дело, которое привело его в Эйдерледж, и завтра отправится в свой воняющий рыбой и водорослями Майбрак.

От мрачных мыслей отвлекла Маисия, которая забежала в комнату с армией помощниц, пощупала Дэйре лоб и заявила, что после купания в осенней речке маркизе надо лежать под одеялом, пить микстуры, не снимать теплого платка с шеи и больше спать. Дэйра спала всю ночь и половину дня, лежать дольше в кровати было невыносимо и, едва за лекаркой закрылась дверь, девушка немедленно выбралась из-под одеяла.

– Завтрак! – крикнула она гувернанткам, которые неуверенно кружили вокруг кровати, не зная, как уложить маркизу обратно.

Будь воля Дэйры, она прогнала бы всех, оставив одну Поппи, но герцогиня старую донзарку не любила и, если бы не упрямство дочери, давно выслала бы ее из замка. С возрастом Поппи покруглела, облысела и согнулась под выросшим на спине горбом, но, какой бы отталкивающей не казалась ее внешность окружающим, для Дэйры старая кормилица была нежным и чутким другом, готовым встать на ее сторону и окружить заботой всегда и везде. Вот и сейчас она прикрикнула на служанок: