Но Даша намертво вцеплялась в дужку ведра и отчаянно мотала головой:

– Я сама! Я донесу! А то все увидят, что у тебя два ведра, а у меня ни одного…

– Ты ж не дотащишь, тяжёлое ведро-то. Уронишь, рыбы по дороге расползутся, пока их соберёшь, в грязи изгваздаются.

Аргументы были весомыми. Даша нехотя разжимала пальцы и отдавала ведро Стёпке. А взамен получала удочки. Шагала, подпрыгивая на ходу и распевая на всю улицу «Ой, мороз, моро-оз, не-е морозь меня. Не моро-озь меня-ааа, маа-ево-о коня!». Деревенские провожали её взглядами, улыбались: забавная у Негубиных девчонка. На улице жарынь-жара, а она – вот возьми её! про мороз петь удумала.

Стёпке не до улыбок: его ведро было лёгким, а Дашино оттягивало руку. И ладно бы только сегодня, а то ведь – всегда! У Степана полведра карасей, а у Даши – карп-зеркалка и пара увесистых линей. Вот и сегодня у него десяток пескарей а у Дашки сазан – огромный, килограммов на шесть. Пескарей Стёпка с досады выпустил обратно в пруд. Сазана они вытаскивали вдвоём, обмирая от сладкого ужаса и дружно вскрикивая, когда рыбина дёргалась и изгибала удилище.

– Оборвёт лесу и уйдёт, видит Бог, уйдёт, Дашка!

– Не уйдёт. Не гунди под руку. И удочку отдай, я сама…

– Сама, сама… Засамакала. Держи крепче, да отпускай слегка, когда шибко сильно тянет.

– Не учи, без тебя знаю, – огрызалась Даша.

Сазана они вытащили, измотав рыбину до усталости (и себя вместе с ней). Разделили по-братски, разрезав ножом надвое. Даша, как хозяйка удочки, взяла себе половину от головы. Степан принёс домой сазаний хвост. Мать с отцом подшучивали над ним весь вечер, не отставала от них и бабка. А заглянувшая в гости замужняя сестра и вовсе зубоскальничала, словно радуясь его неудаче. Принесли её черти. Надо матери сказать, чтобы рыбы Аньке не давала. Не за что.

– Что ж в пруду-том, полрыбины плавало, хвостом подгребало, голову искало? Эко диво!

– Она целая плавала, – объяснял Стёпка. – Вы бы видели, какой он огромный, сазанище! Сазаниха. Мы с Дарьей вдвоём еле вытянули. А икры в ней было… Вы бы видели!

– А и где она, икра-та?

– Дашка себе забрала. Это на её удочку сазан поймался, – понурив голову, признался Степан.

– Молодец девчонка! Девять лет, молоко на губах не обсохло, а нашего рыбака обрыбила. Родилась-то задохликом, Григорий сказывал, не чаяли, что выживет. И росточку в ней никакого, и голосок писклявый, а рыбалить пойдёт, дак всю семью накормит. Негубинская порода. – Митрий посмотрел на сына с жалостью. – А сам-то что же, так ничего и не поймал?

– Поймал, – стушевался Стёпка. – Пескарей пяток, гольянов ишо. Я их в пруд выпустил, пущай плавают.

– Дурень какой. Завялили бы пескарей-то, – вступила в разговор бабка. Неймётся ей.

– Вот и лови сама! И вяль сама! А ко мне не приставай! – выкрикнул Стёпка, давясь слезами. – Что вы ко мне привязались? Я что ли виноват, что у Дашки ловится, а у меня нет? Уды у нас одинакие, крючки в одном магазине куплены, червей Дашка накопала на двоих… Я, что ли, виноват?

И выбежал из избы, крепко бахнув дверью, за что отец впервые не сделал ему замечания. Виновато улыбнулся и сказал:

– Однако перегнули… Иди, мать, сазана Стёпкиного жарь. А ты, Анютка, домой вертайся. Распустила язык, до слёз довела мальчишку. А в чём он виноватый-то? Рыбацкое счастье переменчивое. Сегодня подфартит, завтра омманет. Ступай, ступай, не облизывайся. Сазана без тебя съедим, не заслужила.

Митрий тяжело поднялся, расправил затёкшие плечи и отправился на двор, утешать сына.

С того дня Стёпку не отпускала обида, грызла острыми зубами, ночами не давала спать и жаждала отмщения. Дашка, ведьмака, крупную рыбу к себе подманивает, а ему мелочь пескариную оставляет. Может, слово заветное знает или заговор какой? А с товарищем поделиться не хочет.

Сердцем Стёпка понимал, что Дашиной вины в его неудачах нет. А злость ворочалась внутри, искала выхода.

Даше он отомстил, накормив её незрелыми зелёными яблоками. Глупая девчонка поверила, что от них появляется молодецкая сила, и съела сколько смогла, морщась от кислой горечи. Вечером живот крутило и баламутило, но Даша не жаловалась: уложат в постель, будут поить горьким отваром и ругать за то, что в рот тащит всё, что найдёт. Будто её не кормят. Ничего, она потерпит. Ляжет спать, и всё пройдёт.

Наутро живот почти не болел. Довольная, Даша отправилась с девчонками на луг собирать говорушки (луговые опята). Суп из них вкусный да сладкий, батя с дедом её похвалят, назовут молодой хозяюшкой, и пообещают привезти из города подарок – за старание.

Грибов она набрала полный передник. Хвасталась перед подружками, высоко поднимая подол, чтобы не рассыпать собранное. Живот вдруг скрутило режущей болью, от которой Даша зажмурилась. По ногам потекло что-то тёплое.

– Дашка, ты никак обделалась? Девочки, смотрите! У неё по ногам течёт!

– Вот уделалась… Как домой пойдёшь теперь? Ты лопух сорви, ноги вытри.

– Ха-ха-ха! Го-го-го! Обосралась знатно!

– Дашка-обосрашка! Иди от нас подальше, от тебя воняет.

Даша не помнила, как добежала до дома. Брезгливо стянула с себя загаженные трусики, налила в корыто воды из дождевой бочки и села в неё, заливаясь слезами и не чувствуя холода.

В нужник она бегала каждый час как заведённая, сопровождаемая дружным хохотом: Стёпка позвал на «спектакль» дружков, вся компания сидела на заборе и ухмылялась.

Мучения продолжались второй день. Стёпкины приятели второй день торчали на заборе и смеялись. Даша пришла к деду и рассказала ему обо всём. Но вместо того чтобы стащить Стёпку за ноги с забора и навешать ему оплеух, Андриян смотрел на внучку тяжёлым взглядом и качал головой. У других детки умненькие растут, а нашей десять скоро, а всё не поумнеет, – читалось в его глазах.

– А скажи ты мне, внученька, скоко раз тебе говорили, чтобы зеленушки не рвала, в рот не брала? Говорили тебе? Отвечай, коли спрашивают! – голос деда, обманчиво ласковый вначале, с каждым словом крепчал, наливался грозой. Лицо, знакомое до мельчайшей чёрточки, стало чужим, глаза смотрели со злым прищуром. Помертвевшая от страха Даша покорно отвечала – новому, чужому и сердитому деду:

– Говорили, дедушка. Я не рвала, Стёпка рвал…

– Про него мне не интересно слушать. Сейчас о тебе разговор. Говорили, значит, тебе. А кто говорил, помнишь?

– Ты говорил. И батя.

– Говорили, значит. А ты, значит, не слушала. Для тебя отцовское слово законом быть должно! А ты ни в грош не ценишь ни отца, ни деда, токмо в руки засматриваешь, подарков ждёшь. Тебе вынь да положь, да в сторонку отойди, – гремел дед, приблизив к ней красное от гнева лицо. Даша с тоской глядела на его встопорщенные усы, мясисто-красные губы и серые недобрые глаза. Понимала: обидчика не накажут, а вот её, Дашу, наказать могут, очень даже запросто. После той давней, единственной в Дашиной жизни порки она всё-таки пожаловалась отцу. С того дня дед никогда не поднимал на неё руку, что бы она ни вытворила. Но «вытворяя», она понимала, что когда-нибудь дождётся. Отец с дедом так и говорили: «Ты дождёшься когда-нибудь. Помяни моё слово, дождёшься».

Даша стояла перед дедом, слушала его нравоучения и изо всех сил сжимала колени, чувствуя близкий позыв.

– Чего зажалась? Обрат приспичило? Так беги, не стой столбом, не то в штаны наложишь прям в избе. Избяному не пондравится.

Даша сорвалась с места и помчалась во двор под радостное улюлюканье Стёпкиных дружков, оседлавших забор. Ей уже всё равно, ей лишь бы добежать… Что там дед говорил про Избяного? Он своих хозяев защищать должен, а по всему выходит, Стёпку любит больше чем её, Дашу.

В дом плелась с опущенной головой, мечтая об одном: прошмыгнуть в свою комнатку и дать волю слезам.

Дед ждал её возле лестницы. Значит, снова будет учить жизни и говорить, что она сама виновата. А ведь и правда, сама. Даша вспомнила, как Стёпка, откусив от яблока, подносил ко рту кулак. Он же не ел, в кулак выплёвывал! – осенило Дашу. – А ей наврал, что в зелёных яблок молодецкая сила. Всех мальчишек за пояс заткнёшь, обещал ей Стёпка и смотрел честными глазами. Она поверила. Послушно жевала горьковатую терпкую мякоть и ждала, когда в ней появится волшебная сила. Потому и сидит сейчас Стёпка на заборе и смеётся над ней, так жестоко обманутой.