На чердак Катерина поднималась с трудом, останавливаясь на каждой ступеньке и надсадно дыша. У неё была грудная жаба. Боль появлялась внезапно: от принесённого от колодца коромысла, от услышанного недоброго слова, от плотного ужина, от Дашиного истошного рёва из-за оторвавшейся у куклы ноги. В такие минуты мать мрачнела лицом, ложилась на кровать и шумно втягивала в себя воздух. Даша жалела мать и не понимала, почему домовой не хочет её вылечить.

– Мамочка, попроси Избяного, чтобы жабу с тебя снял.

– Глупая ты. Нет никакой жабы, просто называют так – болезнь.

Даша расстёгивала материну блузку, под которой белела исподняя рубашка. На груди никто не сидел. Значит, жаба упрыгала куда-то, – думала девочка. Но мать почему-то не вставала и несколько дней лежала пластом.

– Ма, ты почему лежишь? Жабы ведь нет, она ушла.

– Я встану, дочка. Полежу ещё денёк и встану. А ты бы поднялась наверх, домовому водички свежей отнесла, – просила мать.

Даша взбиралась по крутой лестнице, садилась у дверки кладовки и шёпотом рассказывала Избяному про мать, которая всё болеет, про корову, которая на выпасе сжевала осиное гнездо и теперь стонала и отказывалась от еды. А корова стельная, что ж теперь с телёночком будет, вдруг его осы там, внутри, заедят?

Не получив ответа, спускалась вниз с тяжёлым чувством. Выходило, что домовик забыл о своей обязанности беречь дом и всех, кто в нём живёт. За что ж тогда его кормить? Девочка дочиста слизывала с блюдца принесённый для домового мёд, а зёрна разбрасывала по чердаку: есть захочет – соберёт, а не то голодным спать ляжет.

Лёжа в постели, с удовлетворением слушала, как Избяной топчется по чердаку, собирая зёрна, стучит дверцей своего домика – злится.

– Не спишь, дочка? – тяжёлая отцовская рука провела по волосам, поправила подушку, подоткнула с боков одеяло. – Ветер-то как расходился! Стучит, шумит, в избу просится. А мы его не пустим. Спи, моя хорошая, спи с Богом…

Даша закрывала глаза и думала сквозь набегающий сон, что завтра надо незаметно от отца вытащить из поленницы березовое полешко и подпереть им дверку кладовки, чтобы Избяной не вылез и не наказал её за съеденный мёд.

Катерина из-за сердечной хворобы часто ложилась отдыхать, не могла уследить за быстроногой дочкой, и девочка росла вольно. Единственный ребёнок в семье, она не знала ни в чём отказу, хвасталась перед подругами нарядными башмачками и платьями, угощала конфетами, которые всегда носила в карманах. Конфеты и пряники Даша ела по будням, а всем-то давали по праздникам. Избалованная сверх всякой меры и уверенная в своей безнаказанности, однажды попросила деда:

– Давай домового с домовихой из избы выгоним! Он нехороший. Мама его мёдом кормит, а всё равно болеет, выздороветь не может. Знаешь он кто? Дармоед и захребетник! – заявила Даша деду.

– Окстись! Язык бы твой отсох за такие слова! – в дедовых глазах девочке чудился испуг и сокровенное, лишь ему одному ведомое знание.

– Ладно, дедушка, ладно, я больше не буду, я не буду так говорить… – скороговоркой бормотала Даша, стараясь задобрить разозлившегося деда. Но каяться было поздно: дед выломал из плетня хворостину и в первый и последний раз отстегал внучку, положив поперёк колена и не слушая пронзительных криков.

– Заслужила, так получай. И не ори мне. И отцу не жалуйся. Не то добавит. И чтобы слов таких поганых я от тебя не слышал боле.

В довершение ко всему, дед велел отдать домовому городской печатный пряник с тестяными выпуклыми узорами, облитый медовой глазурью. Даше жалко было его есть, и она не ела, берегла.

Доберегла.

Пряник Даша съела здесь же, на чердаке, давясь слезами обиды. А уходя, изругала домового нехорошими словами, которые слышала от мужиков, и с размаху бацнула в дверцу кладовки ногой. На Дашину беду это услышал отец. С того дня кормить домового стало её обязанностью.

Учительница в школе говорила, что домового на самом деле нет, и кикиморы нет, и русалок, и лешего. Что это предрассудки. Но куда же тогда девается еда, спросила у неё Даша. И получила исчерпывающий ответ: зёрна съедают мыши, вода из чашки испаряется от жары, а мёд на блюдце высыхает и становится тонкой невидимой корочкой.

Спорить с учительницей нельзя. Даша и не спорила. Но если бы Нина Филипповна хоть раз осталась ночевать в их доме, то услышала бы, как по чердаку бродит разлапистыми шагами Избяной, скрипит половицами, жалуется на судьбу. Дашиными стараниями он каждый день остаётся голодным и сам вынужден добывать себе пропитание. Вот и ходит, вот и злится, а сделать ничего не может.

Даша мстила Избяному изощрённо: наливала для него в чашку круто посоленную воду, щедро разбрасывала по чердаку травленое зерно, купленное отцом для крыс, обживших подпол, а в мёд добавляла горчицу. О тайной войне с Избяным домашним знать не полагалось, иначе бы Даше не поздоровилось. Григорий, в отличие от дочки, не винил «хозяина» в болезни жены и строго следил за тем, есть ли у Избяного еда и вода. Удостоверившись, что – есть, целовал дочку в лоб, а она улыбалась деланной улыбкой и со страхом думала, что будет, если отец захочет попробовать мёд или выпить воду.

Вышло всё хуже, чем думалось.

На чердаке отец сплёл из ивовых прутьев закут для цыплят: августовские ночи холодные, в сенях цыплята мёрзнут, а на чердаке тепло. Цыплят набралось больше пятидесяти – от шестерых несушек. Их перенесли на чердак в двух больших корзинах, следом – заполошно квохчущую курицу. Утром всех нашли мёртвыми: цыплята вылезли через щель в прутьях и под предводительством заботливой наседки склевали травленое зерно до последнего зёрнышка.

– Избяной постарался, – заключил дед. – Чем ему не угодили, знать бы…

Отец не проронил ни слова. Собрал цыплячьи невесомые тельца в корзину и закопал за сараем. Мать молчала, сморкалась и плакала. Избяной на чердаке молчал, шуршал и радовался.

«Меня не достал, на цыплятах отыгрался, – думала Даша. – Подожди, я тебе устрою. Запоёшь лазаря». И изобретательно придумывала новые пакости, старательно изображая перед домашними пай-девочку. И перестаралась.

Отец как-то догадался, что она имеет отношение к случившемуся. Не задаривал, как раньше, обновками, и ей приходилось носить платья, на которые мать пришивала аккуратные круглые заплатки. Перестал возить из города гостинцы. Не спускал шалостей, на которые всегда смотрел сквозь пальцы. Наказанием была работа по дому¸ не тяжёлая, но отнимавшая время.

Даша чувствовала себя пленницей.

– Мама, я всё сделала, что велено. Я на улку пойду, ладно?

– Отец отпустит, тогда и пойдёшь. У меня не спрашивайся, он в дому́ хозяин.

– Батя, я всё сделала, что ты велел, я на улку пойду, к девчонкам. Можно?

– Сделала, говоришь? И в избе прибралась? А почему тряпка на столе лежит? А кофту почему не убрала? На мать понадеялась? Мать-то у нас хворая, знаешь ведь. Её от работы ослобонить бы, подмогнуть чем-ничем, а ты всё на ней проехать норовишь.

Даша соглашалась с отцом, убирала забытую на столе посудную тряпку, прятала в сундук шерстяную кофту – мать заштопала её на локтях и оставила на лавке. А могла бы убрать. Тогда Даше не пришлось бы выслушивать от отца замечания.

– Кофтёнку могла бы сама заштопать, а ты матери отдала. Самой-то лень, видать… – Отец будто услышал её мысли.

Даша приказала себе не думать ни о чём, чтобы он не подслушивал. Не думать не получалось. Вот сейчас ещё что-нибудь углядит, и ей опять придётся оправдываться. И почему мама не убрала в сундук эту противную кофту? Наверное, подумала, что Даша её наденет, когда пойдёт гулять.

Отец подождал, пока Даша сунет кофту в сундук и закроет крышку, и продолжил:

– Окна вымыла? А почему стёкла в разводах?

– Не знаю, почему. Я мыльной водой мыла и газетами протирала.

– Значит, плохо протирала. Вдругорядь протри, чтоб стёкол вовсе не видать было.

– Это как – не видать? С закрытыми глазами, что ли? – упавшим голосом спросила Даша.