Сэнди покачала головой. «Мальчишки», – сказала она, и этим единственным словом сняла с меня всякую ответственность.
При входе в общежитие, где жила Мэйв, стоял телефон. Номер я знал наизусть. Когда звонил ей, кого-нибудь из студенток отправляли на третий этаж, чтобы постучала в дверь, проверяя, на месте ли Мэйв; чаще всего Мэйв не было, потому что она любила заниматься в библиотеке. Вся операция по ее поиску, обнаружению, что ее нет на месте, и записи сообщения занимала минимум семь минут, что было примерно на четыре минуты дольше, чем мой отец считал приемлемым для междугороднего звонка. Поэтому, хотя мне безумно хотелось поговорить с сестрой и спросить, была ли она в курсе – и если была, почему не потрудилась рассказать мне, – я не позвонил. Я пошел в гостиную, постоял около ее портрета, тихо ругаясь про себя под ее благосклонным взглядом десятилетки. Я решил, что дождусь субботы и расспрошу обо всем отца. Сходство между Сэнди и Джослин становилось все более вопиющим – теперь я замечал его каждое утро, когда они стояли рядом в кухне, пока я в спешке собирался на школьный автобус; я видел это сходство, когда они махали мне, будто пара пловчих-синхронисток; и, конечно же, у них был один на двоих голос. До меня дошло, что я никогда не мог определить, кто из них зовет меня, если я наверху. Что со мной было не так, почему я всего этого не замечал?
– А какая вообще разница? – спросил отец, когда наконец-то наступила суббота и мы отправились на сбор арендной платы.
– Но ты знал.
– Разумеется, я знал. Я нанял их на работу – ну, мама, точнее, наняла. Этим она всегда занималась. Сперва была только Сэнди, но пару недель спустя она сказала, что ее сестре тоже нужна работа, так что у нас получился комплект. Ты всегда был с ними учтив. В чем проблема-то?
Проблема, хотелось мне ответить, была в том, что я, оказывается, жил в отрыве от реальности. Я понятия не имел, что происходит даже у меня дома. Мама наняла их обеих, потому что знала, что они сестры, и это говорит о том, что она была хорошим человеком. Я понятия не имел, что они сестры, и это говорит о том, что я придурок. Впрочем, я говорю о прошлом с позиций настоящего. В то время я и сам себе объяснить не мог, почему так расстроен. Неделями я старался избегать Сэнди и Джослин при любой возможности, но не особо в этом преуспел. В конце концов я убедил сам себя, будто всегда знал, кем они приходятся друг другу, просто, ну, позабыл.
Сэнди и Джослин всегда вели хозяйство совершенно автономно. Иногда мы могли высказать пожелание, мол, вот было бы здорово снова поесть той шикарной тушеной говядины с клецками или того чудесного яблочного пирога, но и это случалось редко. Они знали, что нам нравится, и прекрасно справлялись без наших просьб. У нас никогда не заканчивались яблоки или крекеры, в левом ящике стола в библиотеке всегда лежали почтовые марки, а в ванной висели чистые полотенца. Сэнди гладила не только нашу одежду, но и простыни, и наволочки. Когда Мэйв была дома, на дверце холодильника всегда подрагивали выстроенные рядком ампулы с инсулином. Сэнди и Джослин кипятили ее шприцы – одноразовых тогда еще не было. Мы никогда не просили их что-нибудь постирать или вымыть полы, потому что все это делалось до того, как мы успевали заметить.
С появлением Андреа все переменилось. Каждую неделю она составляла меню и высказывала Джослин свое мнение по поводу каждого блюда: суп недосолен; девочки едят слишком много картофельного пюре. Разве можно давать детям столько пюре? Почему Джослин подала треску, когда Андреа прямым текстом просила камбалу? А на другой рынок сложно было зайти? Андреа должна сама все делать? Каждый день ей удавалось придумать какое-нибудь новое поручение для Сэнди: протереть полки в кладовой, выстирать тюлевые занавески. Больше я не слышал, чтобы Сэнди и Джослин болтали о чем-нибудь в коридорах. Теперь по утрам не было художественного свиста Джослин, когда она входила в дом. Теперь им не разрешалось кричать что-нибудь снизу лестницы: им следовало подняться наверх и разыскать нас, как подобает цивилизованным людям. Так сказала Андреа. Сэнди и Джослин усвоили, что надо вести себя тише, быть учтивее и работать там, где нас нет. А может, просто я сам стал нелюдимым. После отъезда Мэйв я все больше времени проводил в своей комнате.
На втором этаже было шесть спален: отцовская, моя, комната Мэйв, светлая комната с двумя кроватями, где спали Брайт и Норма, гостевая спальня, куда мы даже не заглядывали, и еще одна комната, переделанная в хранилище инвентаря. Наверху лестницы также было что-то вроде площадки, где до появления Нормы и Брайт никто никогда не сидел. Им, похоже, понравилось сидеть наверху лестницы.
Однажды за ужином Андреа объявила свой план передислокации.
– Я перенесу вещи Нормы в ту комнату с широким подоконником, – сказала она.
Мы с отцом лишь молча смотрели на нее, а Сэнди, наполнявшая стаканы с водой, слегка отшатнулась от стола.
Андреа ничего не заметила.
– Из девочек Норма старшая. А эта комната – как раз для старшей сестры.
Норма приоткрыла рот. Было ясно, что для нее это тоже новость. Если она и проявляла интерес к комнате Мэйв, то лишь потому, что ей хотелось быть рядом с Мэйв.
– Но Мэйв вернется домой, – сказал отец. – Она всего лишь в Нью-Йорке.
– Когда она приедет погостить, сможет остановиться в чудесной комнатке на третьем этаже. Сэнди все организует – правда, Сэнди?
Однако Сэнди не ответила. Она прижимала к груди кувшин с водой, будто опасаясь его выронить.
– Не думаю, что нужно заниматься этим прямо сейчас, – сказал отец. – Уж спальных мест в доме хватает. Норма может спать в гостевой, если захочет.
– Гостевая комната – для гостей. Норма будет спать в комнате с подоконником. Это лучшая комната в доме, с прекрасным видом. Нелепо превращать ее в святилище того, кто в ней не живет. На самом деле я думала, не перебраться ли нам с тобой туда, но там все же шкаф маловат. А для Нормы он в самый раз. Тебя ведь устроит такой шкаф, да?
Норма заторможенно кивнула, одновременно ужасаясь матери и будучи не в силах противостоять мысли о подоконнике и тех потрясающих занавесках, которые могут укрыть тебя от остального мира.
– Я тоже хочу спать в комнате Мэйв, – сказала Брайт. Она не привыкла жить в таком большом доме и цеплялась за свою сестру так же, как я цеплялся за свою.
– У вас у каждой будет по комнате, и Норма будет пускать тебя к себе, – сказала ее мать. – Все прекрасно приспособятся. Как уже сказал ваш отец, этот дом достаточно велик, чтобы у каждой из вас была своя комната.
На этом вопрос был закрыт. Я так ни слова и не произнес. Смотрел на отца, который, по всей вероятности, теперь также приходился отцом Норме и Брайт, в надежде, что мы еще повоюем, но он предпочел сдаться. Андреа была очень красива. Он мог уступить ей сейчас или немного позже, но, так или иначе, она все равно добилась бы своего.
Все это произошло примерно в то время, когда я влюбился в одну из дочерей Ванхубейков – точнее, в ее портрет; я назвал ее Джулией. Узкоплечая, с соломенными волосами, стянутыми зеленой лентой. Ее портрет висел в спальне на третьем этаже – над вечно пустующей кроватью. За исключением Сэнди, которая по четвергам пылесосила и протирала все влажной тряпкой, никто, кроме меня, туда не заходил. Я верил, что мы с Джулией созданы друг для друга – просто не совпали во временах. Я до того себя извел осознанием этой несправедливости, что однажды совершил ошибку и позвонил сестре в Барнард, чтобы спросить, интересовалась ли она когда-нибудь девушкой с портрета в спальне на третьем этаже – глаза серые с зеленцой, – одной из дочерей Ванхубейков.
– Дочерей? – спросила Мэйв. Мне повезло, что я застал ее в общежитии. – У них не было дочерей. Думаю, это миссис Ванхубейк в детстве. Отнеси картину вниз и сравни с другим портретом. Уверена, на обоих – она.
Моя сестра была способна дразнить меня до тех пор, пока у меня кровь из ушей не пойдет, но так же часто она разговаривала со мной как с равным, давая честный ответ на любой вопрос. По ее голосу мне было понятно, что она не шутит, да и не особо ей это все интересно. Я взбежал по винтовой лестнице на третий этаж и забрался на вечно застланную кровать, чтобы снять со стены мою возлюбленную, обрамленную позолотой (рама была больше, чем ей бы хотелось, но не так величественна, как она того заслуживала). Моя Джулия – не миссис Ванхубейк. Но когда я отнес картину вниз, поставил ее на каминной полке, стало ясно, что Мэйв была права. На обоих портретах была изображена одна и та же женщина – в начале и конце жизни: старая миссис Ванхубейк, платье которой было по самый подбородок застегнуто на черные шелковые пуговицы, и юная Джулия, прекрасная, как утро. И даже если бы это не была одна женщина, подобное сходство делало очевидным то, как дочь однажды превращается в мать. Из-за угла вышла Джослин и увидела, что я стою перед двумя картинами. Она покачала головой: «Как летит время».
