«Их кладут на могилы невинных дев и павших воинов, — объясняла подруга, — чтобы порадовать Серую Госпожу. Тогда Смерть удовлетворится одной жертвой и более не вернется в дом». Мать, тоже любившая лилии, услышав об этом, презрительно фыркнула и посоветовала не забивать голову всякими глупостями.

Юна не удержалась, лизнула ладонь, пусть взрослые и запрещали брать в рот все подряд. Сладкая соль птичьей крови вызвала внезапный приступ гадливости, вывела из оцепенения. Девочка с остервенением потерла липкой ладонью о ковер, и копошение привлекло внимание няни Свен.

— Вьюна, детка! Этот разбойник и тебя успел оцарапать?! Да я ему, гаду эдакому, сама сейчас голову откручу!

— Свен, прошу, не при этом ребенке.

Поднявшаяся суматоха закружила, отвлекла.

А затем вечер продолжился привычным чередом. Игры с выдумщицей Киной, которую позвали, чтобы развлечь маленькую госпожу. Ужин с родителями. Теплая пахнущая жасмином ванна. Знакомые дела стерли удивительную вспышку из памяти, и Юна уже не могла сказать, случилось ли то, что произошло, взаправду или она все придумала, как придумывала шурша-в-шкафу, крылатых псов и глазную фею.

Много позже, лежа в кровати под теплым одеялом, девочка тихонько, чтобы не разбудить уснувшую посреди очередной сказки няню Свен, всхлипывала в подушку, жалея погибших канареек.

Птиц подарил ей отец. Привез откуда-то с юга, решив порадовать дочь необычной диковинкой.

Она звала их Ля и Си, различая по голосам и наощупь.

Непоседа Ля пела более задорно, перескакивала с одной мелодии на другую. Пушистый комочек Си — звонко и чисто, напоминая журчание весенних ручьев. Юне нравилось слушать их щебетание и воображать страну вечного лета, где в полдень солнце настолько горячее, что оставляет на коже ожоги. Там живут диковинные звери с незнакомыми голосами и пахнет акацией, кофеем и апельсинами.

В другой раз девочка забиралась на высокий стул, поднимала крышку рояля и неумело, путая клавиши, играла мелодии, которым учил ее наставник Керлото. Канарейки в ответ заливались трелями, то ли подпевая ей, то ли соревнуясь с бескрылой конкуренткой. Подчас к хору присоединялись и домашние псы, и тогда их концерт терпел весь дом, пока не приходила леди Иньлэрт с требованием разогнать собак.

Нынче вечером, сколько бы девочка ни стучала по клавишам, Ля и Си не откликались.

Мать, обнимая перед сном (большая редкость!), объяснила, что канареек загрыз живущий на кухне кот. Обещала к следующей неделе привезти новых, точно таких же. Юна не стала возражать, хотя Нихамада ошибалась: это будут другие птицы — как та чужая и потому уродливая кукла, которой добросердечная тетя Аара, сестра отца, втихомолку подменила сломавшуюся Тишу.

А еще Юна умолчала о том, что знала про гибель канареек… знала, пусть не понимая, с того самого момента, когда увидела шершавый ковер, тяжелые грубые черепки разбитой вазы и ошалевшую морду кота в темных пятнах и перьях.

***

Юну разбудили голоса внизу.

В ее мире, укутанном вечной тьмой, ночь и день отличались только тишиной или ее отсутствием. День был наполнен разговорами, задорным лаем, смехом играющих детей, треском поленьев в камине, скрипом дверей, звоном посуды на кухне, трудолюбивым шорохом метелок. Ночь убаюкивала мерным дыханием спящих, редким ленивым тявканьем потревоженных собак, копошением мышей под половицами.

Гам, царящий снизу, принадлежал дню. Но девочка чувствовала, до рассвета еще очень далеко.

Некоторое время она лежала под одеялом неподвижно, вслушиваясь. Тоскливо завывал пес. Кто-то что-то тревожно спрашивал — стены глушили разговоры. Резкий властный голос отца звучал четче всех. Юне удалось разобрать несколько слов: «целительница… Южный Храм… мастерская порталов…» Топотали, носясь туда-сюда, слуги. Хлопнула входная дверь. Загромыхал выроненный жестяной таз. В ответ выругались.

Девочка чуяла, стряслось что-то необычное, важное, и это нечто одновременно пугало и притягивало ее.

Юна вылезла из-под одеяла, села. Нащупала босыми ступнями меховые тапки… и отодвинула их в сторону.

Каждую секунду она ждала сонного оклика няни, но слух не подвел: дежурившая по ночам в ее комнате гувернантка куда-то ушла. Может, захотела пить или отправилась по малой нужде? Или, скорей всего, исчезновение Свен было связано с суматохой внизу.

Мама строго учила, настоящая леди никогда не покинет спальню неубранной, но возиться с платьем и волосами слишком долго. Зародившееся внутри предвкушение чего-то значимого требовало спешить, и после короткого колебания девочка в пижаме направилась к выходу из комнаты.

Коридор встретил ее молчанием. Никто не спросил, куда она собралась, не остановил. Чуткие кончики пальцев привычно скользили по стенам, отмечая пройденное расстояние по чередованию деревянных дверей и отделочного бархата, едва заметным выщерблинам, выбившимся нитям. Ворс ковров под босыми ступнями сменился лакированной гладкостью досок.

В холле было пусто и тихо, шум сместился к внутренним помещениям. Пахло мокрой собачьей шерстью, талым снегом, лилиями — в честь дня рождения матери весь дом украсили цветами — и… кровью.

По босым ногам скользнул сквозняк, забрался под тонкую пижаму. По спине побежали мурашки. Девочка поежилась, раздумывая. Покинутая мягкая постель манила теплом. К тому же взрослые наверняка станут ворчать, напомнят, что не должно маленькой леди посреди ночи разгуливать по коридорам в полуголом виде.

Юна попятилась. Снова шагнула к лестнице.

Любопытство пересилило осторожность. Любопытство ли? То, что разбудило ее этой ночью, имело другое название. Необходимость. Ей жизненно требовалось идти туда.

Размышляя о таких малопонятных вещах и придерживаясь за широкие мраморные перила, девочка медленно, словно зачарованная, спустилась на первый этаж.

Из-за приоткрытой двери малой гостиной доносился тихий плач… матери? Ее успокаивала тетя Аара, но даже Юна слышала, насколько фальшиво звучали слова ободрения. Вторя, всхлипывала няня Свен. Среди бесконечных причитаний звенело одно и то же имя — Рикон.

Риконом звали ее единоутробного брата — жутко старшего и почти незнакомого. Давно перешагнувший порог совершеннолетия, он редко появлялся дома, да и в столице тоже, месяцами пропадая на просторах подлунных королевств. От него вечно пахло потом и мятой (мятой же несло из гостиной, поэтому девочка о ней вспомнила). У брата были сильные руки, неуклюжие и неуверенные — он всегда обнимал ее, едва дотрагиваясь, будто боялся сломать. А его голос звучал бы приятнее, если убрать постоянное сюсюканье.

Когда они оставались наедине, Рикон не представлял ни что делать, ни о чем говорить, а потому держал себя с неловкостью слона, забравшегося в посудную лавку.

Следовало, наверно, зайти, спросить, что случилось. Как полагается хорошей дочери, обнять, утешая, расстроенную мать, если та захочет и позволит — иначе от несвоевременной нежности сделается только хуже. Сказать что-то доброе и ободряющее гувернантке.

Няня Свен трубно высморкалась в носовой платок.

Девочка призраком скользнула мимо. То, что разбудило ее, позвало нынешней ночью, было совсем близко.

Дверь в нужную комнату оказалась приоткрыта. Вездесущий аромат лилий, пропитавший дом, смешивался с острой вонью лекарств и тошнотворной — требухи. Звякали склянки, булькало. Кто-то сипло натужно дышал, точь-в-точь пес после быстрого бега в жару. Магические поля дрожали от активированных плетений, и за каскадами привычных чар Юне чудилось волшебство гораздо более древнее и могучее, что, словно лавина охотничий домик, грозило раздавить хрупкую сеть целебных заклятий.

Тьма рассеялась.

Со дня, когда погибли канарейки, прошло года два, а может, и больше. Она давно успела позабыть о «вспышке», о том, что существует другая реальность, кроме уютной тьмы, сотканной из запахов, звуков и прикосновений.

У мира, скрывающегося за бесконечной пеленой мрака, были границы. Формы. Цвета, оттенки, пусть Юна пока и не знала их названий.