Гитлера не надо было уговаривать, он сам пришел к власти на волне борьбы против коммунистов, и война против Советской России являлась органической частью этой борьбы: «так называемый антикоминтерновский германо-японский пакт в действительности, как бы он ни выражался формально, – указывал в палате общин У. Черчилль в 1936 г., – может быть только военным союзом против России…, горящие взоры Японии и Германии прежде всего обращены на Россию»[210].

Возможность повторения интервенции замаячила в 1939 г. во время финской войны, когда, по сообщениям советских дипломатов из США, Франции и Англии, правящие круги этих стран, по словам А. Громыко, объединила «звериная ненависть» к СССР и одно общее стремление: «трансформировать конфликт в Европе в крестовый поход против большевиков», «двинутся плечом к плечу с Гитлером на Восток»[211]. Лондон и Париж уже разработали совместные планы, которые должны были привести к «тотальному краху всего военного потенциала СССР»[212]. Однако Гитлер, настолько «доверял» «своим партнерам», что решил сначала обеспечить себе тылы на Западе…

Первый американский посол в СССР У. Буллит в 1936 г. с восхищением приводил отрывок из заметок американского священника Н. Брауна, посетившего Россию в 1850-х гг.: «Самое первое впечатление американца – ошеломляющая власть полиции. Кажется, будто столица находится в осаде, и среди целого ряда ограничений, введенных с целью поддержания общественного порядка, самое сильное отвращение вызывает власть цензуры… Во многих случаях трудно понять основания употребления этой власти, и редко вызывает сомнения ее прихотливость… Россия не может похвастать ни одним изобретением в механике, которое получило бы практическое применение или было бы скопировано и вывезено из страны. Все, что имеют, они позаимствовали в других странах… Они воюют, используя заемный капитал и берут займы для строительства железных дорог. Их лучшие суда построены в Англии и Соединенных Штатах». Со времен Брауна, отмечал У. Буллит, в России мало что изменилось[214].

Именно техническая и цивилизационная отсталость России привела к ее поражению в Первой мировой войне. «Обстоятельства войны, – констатировал этот факт осенью 1916 г. один из крупнейших промышленников России П. Рябушинский, – думаю бесповоротно утвердили во всей стране, начиная от бывшей фритредерской интеллигенции и кончая необразованными массами, сознание необходимости собственной промышленности»[215]. Подтверждением тому стал экзамен на зрелость, который провела Первая мировая война, наглядно продемонстрировавшая вековую отсталость России от ее конкурентов[216]. «Война, – подтверждал Н. Бердяев, – остро обнаружила всю важность промышленного развития для России, для ее безопасности и охраны, и всю недостаточность, всю убогость нашей промышленности… Наша индустриальная отсталость оказалась для нас роковой»[217].

«Ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходился нам за счет гибели двух солдат, показывает, как щедро расходовалось русское пушечное мясо, – писал в начале 1917 г. видный монархист В. Шульгин, – Один этот счет – приговор правительству и его военному министру. Приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстала от соседей. То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи в нашей стране, теперь окупалось миллионами русских жизней. Мы не хотели и не могли быть «эдисонами», мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать мировую литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но за то пришла расплата…»[218].

«Вообще вопрос о значении промышленности в России еще не оценен и не понят», – указывал С. Витте в период российского промышленного бума![219] Во время Первой мировой «Запад бил нас нашею отсталостью, а мы, – подтверждал философ И. Ильин, – считали, что наша отсталость – есть нечто правоверное, православное и священно-обязательное…»[220]. «В крови у нас есть нечто, – приходил к выводу еще в 1830-е гг. П. Чаадаев, – отвергающее всякий настоящий прогресс…»[221]. У нас «промышленность, техника – в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой, – подтверждал весной 1917 г. М. Горький, – наука – где то на задворках в темноте и под враждебным надзором чиновника…»[222]. Германия, приходил к выводу Горький, била Россию своей «культурой и прекрасной организацией»[223].

Итог Первой мировой для России был подведен еще до ее начала: в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге, на котором П. Рябушинский призывал «к скорейшей индустриализации народной жизни, ибо иначе Россия отстанет от мировых держав»[224]. «Каковы бы ни были духовные качества и стремления русского народа, – подтверждал в июле 1915 г. «Вестник Европы», – они не заменят собой тех материальных средств и орудий, которые необходимы для одоления германских вооруженных сил»[225].

Особенности России, отличавшие ее от развитых стран Запада и предопределявшие ее отсталость, заключались не в ущербности ее населения, а в ограниченности возможностей для накопления Капитала, необходимого для развития русской цивилизации. На этот факт обращал внимание уже, первый англичанин прибывший в Россию (в 1553 г.) Р. Чанселлор: «По моему мнению, нет другого такого народа под солнцем, у которого были бы такие же трудные жизненные условия… Я не знаю такого края вокруг нас, где человек и животное выдержали бы все это»[227]. «За климат…, – подтверждал в 1930-х гг. первый американский посол в Советской России У. Буллит, – русские выплачивают немыслимый ростовщический процент, в виде издержек за зимние погодные условия»[228].

Крайняя суровость климата, предопределила крайне низкие темпы накопления Капитала, что в свою очередь делало неизбежным пропорциональное отставание России от стран, расположенных в благоприятной для развития цивилизации климатической зоне. «Живя в суровом климате, в стране, большую часть которой покрывают болота, пустыни и леса, русские принуждены постоянно вступать в борьбу с природой…, – отмечала этот факт Ж. Сталь в 1812 г., – Такой образ жизни, какой во Франции ведет любой крестьянин, в России могут позволить себе только богачи»[229]. «Русский землевладелец…, – подтверждал П. Дюкре в 1822 г., – самый бедный помещик в Европе»[230].