Лиля поняла не сразу.

Наконец, подъехали к доходному дому на Таврической. Она расплатилась. Почему-то извозчик посмотрел на нее с жалостью, будто хотел что-то сказать. Но передумал, и залетная умчалась.

До полуночи нужно было еще ждать. Лиля, прячась в тени, встала у Башни, от нечего делать вглядывалась в окна и зябла, больше от волнения. Шестой, подкупольный, этаж светился вовсю. К дому на извозчике подъехал чернявый молодой человек в белом фартуке официанта, выгрузил большой короб с надписью «ВЕНА, ужины на заказ» и поволок короб в парадное.

Затем стали съезжаться гости.

Лиля совсем оробела. Как она явится в незнакомый дом, ночью, такая непохожая на этих элегантных людей? А что, если ее сразу же развернут? Где искать извозчика? Ужас! И почему она не расспросила Волошина обо всем подробно? Скорей бы он приехал!

Гости зачастили, Лиля уже не успевала рассмотреть фигуры и лица. Наконец, решилась, пересекла дорогу и открыла дверь парадного под скульптурами атлантов.

Освещение лестницы было обильным: Лиля загляделась на бра и светильники, на огромный ковер под ногами, на голландскую изразцовую печь, на широкую мраморную лестницу с чистой дорожкой, на телефонный аппарат, стоявший на гладком столике, на плетеное кресло рядом…

–Позвольте ваше пальто! – обратился к ней швейцар, – Или хотите снять наверху?

Швейцар открывал двери всем входящим, а в промежутке сидел на маленькой табуретке. Вот и сейчас он приподнял перед Лилей фуражку с золотым околышем и протянул руку, готовый помочь.

Лиля разрешила снять с нее пальто, оно перекочевало на большую вешалку в глубине вестибюля.

–Я в квартиру двадцать четыре.

Швейцар кивнул, подвел ее к двери лифта и нажал на кнопку.

–С пятого этажа пешочком-с.

Лиля вошла в лифт, он плавно понесся вверх.

***

В квартире №24 было шумно. Лиля поднималась по лестнице, чувствуя запахи табака и пудры – на площадке у мраморных статуй трех богинь томно курила женщина в вечернем платье и жемчужной нитке, а мужчина во фраке пожирал ее глазами. Лиля поздоровалась.

–Интересно, – хмыкнула женщина на Лилины «бриллианты».

Лиля холодной рукой дернула колокольчик. Дверь открыла горничная с гладкой прической.

–Прошу, – сказала она сухо и пропустила Лилю в переднюю.

Лиля обрадовалась, что ничего не нужно объяснять прислуге, прошла, заметила вешалку с множеством пальто, особняком висела облезлая меховая накидка. Свет коридора был приглушенный.

–Прошу, – пригласила горничная снова.

Лиля пошла за ней. Стены украшали картины, среди них – огромный, в рост, портрет дамы-львицы в траурной раме. Лиля невольно задержалась у портрета.

–Вам сюда, – горничная указала на дверь, за которой слышалось чье-то заунывно-ритмичное чтение.

В дверь снова позвонили, горничная пошла открывать.

Лиля разглядывала портрет, отступив в небольшую нишу коридора. Сказать по правде, она медлила, все надеялась, что вот-вот появится Макс и возьмет ее под опеку. И тут, из ниши, Лиля вдруг увидела, как в квартиру стремительно вошла, почти ворвалась стройная женщина.

–Постойте, к нему нельзя! – неслась за ней горничная, но женщина не обращала внимания.

Лиля посмотрела им вслед: незнакомка была в темном облегающем платье, в шляпке с вуалью, из-под шляпки вились блестящие медно-красные локоны.

Обе скрылись за поворотом коридорного лабиринта. И тут, наконец, появился Макс.

…Он сам открыл незапертую входную дверь, повесил шляпу на вешалку, вид у него был озабоченный.

–Максимилиан Александрович! – обрадовалась Лиля.

–О! – изумился Волошин, – Что же вы прячетесь? Пойдемте, пойдемте!

Взял Лилю за плечи, подвел к двери в гостиную и распахнул ее.

Гостиная была полна народу. Кто-то стоял, кто-то сидел в викторианских, обитых гобеленом, креслах, кто-то полулежал на многочисленных подушках прямо на полу. В комнате горели десятки свечей, от них пахло медом, воском и сладким запахом индийских ритуальных курений.

Все лица были обращены в центр гостиной, куда-то вниз. Оттуда – от пола – шел отрывистой, гнусавый, будто лающий, голос:

–Верю, дерзкий! Ты поставишь по земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь бег планеты меж светил. И насельники вселенной, те, чей путь ты пересек, повторят привет священный: будь прославлен, человек!

Раздались аплодисменты, впрочем, довольно прохладные. Макс продвинул Лилю чуть вперед, и из-за спин она увидела мужчину, сидящего на ковре с видом маленького Бонапарта.

–Брюсов, – шепнул Лиле Волошин, – издатель «Весов». Весь в хлопотах – журнал закрывается. Поэт он хороший. Но слишком изнуряет себя: пишет каждый день определенные часы, горд собой ужасно. Жаль его.

Лиля узнала Брюсова: к этому широкоскулому, похожему на купца-азиата, редактору несколько месяцев назад она носила свои стихи. Отверг, не объясняясь, сказался занятым. Но Лиля хорошо запомнила его оценивающий взгляд.

–Валерий Яковлевич, пишите прозой! – насмешливо произнес молодой человек, чем-то напоминающий пасторального пастушка, он лениво жонглировал апельсином, – Не грешите поэзией.

На «пастушка» зашикали – Брюсов поднялся, казался задетым.

–Городецкий. Ревнив ко всем, особенно к тем, кто обласкан хозяином, – шепнул Лиле Макс.

–А мне ваши стихи нравятся! – сказал жеманный, щуплый человек в годах, с мечтательными, чуть скошенными глазами навыкате и пунцовым, точно крашеным помадой, ртом.

–Кузмин… – шепнул Волошин, – Что о нем сказать, чтобы не смутить вашу невинность? А, знаю! Прекрасно поет.

Рядом стоял мужчина лет сорока с зализанными на пробор волосами.

–Стихи не должны нравиться – они должны пленять! – возразил он Кузмину.

–Костя Сомов, отличный портретист…– продолжал сообщать Макс.

–Да вы его не слушайте, – вступился импозантный джентльмен, – в ваших стихах есть ощущение полета в неизведанные пропасти будущего. Эта оглушенность сознания, обнаженность закаленных нервов, которая превращает человеческий мозг в аппарат…

–Маковский, – шепнул Лиле Макс, – критик. Знатный сердцеед.

–Право, скучно! Одно и то же! А давайте в слона! – воскликнула какая-то дама.

–Анюта, сундук! – закричали наперебой, и началась кутерьма.

Кто-то из мужчин выбежал в коридор и тотчас вернулся, помогая горничной втаскивать плетеный короб. Из короба во все руки стали доставать куски разноцветной материи, сооружать чалмы и драпироваться, наподобие индийцев.

–Уберите свечи подальше! Дайте мне эту шаль! Какой вы неуклюжий, Всеволод, и как вас выносят зрители?! – закричали вокруг.

–Запоминайте, – шептал Макс Лиле на ухо, – Этот носатый – Мейерхольд, стихов не пишет, но, кажется, из него выйдет толк в театре. А вот тот, похожий на клоуна – Белый. А теперь взгляните туда – видите, в кресле у окна сидит старик с головой Дон Кихота? Это Анненский, инспектор Петербургского учебного округа. Лучший поэт современности, уж мне поверьте. Вот вам, Лиля, наш «зверинец».

Мейерхольда, угловатого и длинного, обрядили в слона, с ушами и хоботом, приставили к нему еще одного – второй парой ног, сверху кинули серый плед – слон пошел гулять по гостиной, шатаясь и топая прямо на дам в чалмах, те с визгом разбегались.

Лиля заметила среди гостей и Толстого, он в общей потасовке не участвовал – стоял с бокалом, переговаривался о чем-то с щегольски одетым худым молодым человеком, его Лиля видела на вечере в Горном институте. Макс проследил взгляд.

–Ну, с Толстым вы знакомы. А рядом – Коленька. Мы зовем его Гумми, Гумилев. Очень интересный поэт, все у него такое, знаете, благородное, рыцарское…

Слон завалился набок, началась свалка. Лиля удивлялась: что за ребячество?

–Ах, ну это уже совсем надоело! – капризно объявила другая дама, – Здесь стало слишком скученно. Право, не знаю, стоит ли еще приезжать сюда?

–Это не из-за скученности, милая, – вздохнул Городецкий, – это из-за его траура. Нас покинул дух Лидии. А она была душой компании.