Медальон на длинной цепочке и небольшая плитка упали на мою кровать вместе с ночным жасмином. Лепестки цветка были раскрыты в темноте шатра, несмотря на рассвет. Я поднесла его к носу, закрыла глаза и почувствовала отголоски запаха Саалима в его аромате. Я положила цветок на кровать и аккуратно коснулась пальцами плитки, задумавшись о том, где она располагалась в древнем замке.

Я вспомнила о границе пустыни и о шумном городе, который описывал Саалим. Я снова предалась фантазиям о том, как мы с Саалимом могли бы жить в этом городе, идти рука об руку по дороге мимо лошадей и людей, занятых своими делами, и есть засахаренные финики. Я заменила его образ незнакомцем без имени и без лица и попыталась представить, смогу ли я обрести счастье с этим человеком. И не смогла. Мои мысли возвращались к Саалиму.

Я смотрела на белый цветок и на голубую плитку и понимала, что без Саалима я не смогу исполнить свои радостные мечты, родившиеся из океанов моей надежды. Не будь его у меня, я бы не держала сейчас в руках эти ценные вещи. И я бы ничего не знала о том мире, кроме того, что мне удалось выведать у немногословных гостей или узнать из историй торговцев.

У меня не было бы воспоминаний о море и птицах, которые с криками летали над ним. Я бы не знала, что корабли это такие штуки, которые плывут по волнам, а рыба это живое существо, которое плавает под ними. Я не понимала бы, что камни можно собирать и строить из них дома, а не только придавливать ими листы пергамента.

Что жены не были вещью, которую можно было сосчитать, что их можно было уважать и держать в своих объятиях. И я никогда бы не узнала, что тепло, вызванное тем, что тебя любили, превращалось в пугающий огонь, когда ты любил в ответ.

Я повертела ночной жасмин в пальцах. Его белёсые лепестки напомнили мне о блеске солнца. Я вспомнила о той ночи, когда получила этот цветок. О ночи, проведённой с Саалимом в упавшем куполе. О том, как он помогал мне спуститься по каменным ступеням, разрушенным солеными брызгами и морскими ветрами.

Я вспомнила, как он встал коленями на песок, сорвал этот белый цветок и подарил мне частичку своего дома. Я вспомнила, какой была луна в ту ночь, её бледное свечение, и то, как она обогнула небо, усыпанное звездами. И как он потом подарил мне эту маленькую плитку с неровными краями, вырезанную вручную, и сказал, что она будет всегда напоминать мне о море.

Мои мысли уносились далеко-далеко, возвращаясь к воспоминаниям о Саалиме, сверкающем золотом, о том, как он летал над моей матерью, с шеи которой свисали камни цвета крови, о том, как он переступал через мёртвых солдат, лежащих рядом со сверкающим троном. Мысли двигались очень быстро в летаргическом сне утра, пока не налетели на что-то… что заставило их остановиться. Сквозь утреннюю дымку моему сознанию удалось нащупать очертания мысли, воспоминания.

Туман рассеялся, и я вспомнила о золотом солнце и полумесяце, которые украшали воротник на голубых одеждах. Голубых, или же цвета индиго… это был цвет плитки, которая лежала у меня в ладони. Цвет моря.

Изображение солнца с толстыми лучами казалось мне необычным, но теперь, когда я представила их вместе с луной, мне всё стало понятно. Я посмотрела на жасмин между своими пальцами, толстые лепестки которого обрамляли идеально круглую сердцевину. В раскрытом состоянии этот цветок выглядел как изображение солнца, вышитое на голубой ткани.

Я схватила медальон, висевший на золотой цепи, и изучила полумесяц и солнце, выгравированные на его поверхности. Когда я впервые увидела его вблизи, я решила, что он очень красивый, пока не связала его с Матином и чужеземными солдатами. С далмурами.

Я поднесла ночной жасмин к медальону и уставилась на них.

Я села в изумлении.

На одеждах врагов моего отца было вышито не солнце. Это был дикий цветок, который рос на границе пустыни. Это было изображение белого цветка, который волшебным образом оставался живым, и который я держала сейчас у себя на ладони. А рядом с ним было изображение луны, для которой он раскрывал свои белёсые лепестки.

Образы стали возникать у меня в голове, точно кто-то начал перемешивать карты. Изображения на медальонах солдат-убийц, на груди моей матери, вышитые на одежде Матина, вытатуированные на руках лекаря, выгравированные на золотых кольцах на сосуде Саалима…

Я уронила всё, что держала сейчас в своих руках. Далмуры не просто хотели получить джинна, чтобы загадать желание. Они имели прямое отношение к Мадинату Алмулихи, и если в их надеждах было то же самое море, что и в мечтах Саалима, значит, я что-то упустила.

Значит, было что-то, о чем Саалим мне не рассказал.

ГЛАВА 24

Саалим был прав насчёт гостя, и в этот день мы, наряженные, собрались во дворце, чтобы встретить нашего мухами Ибрагима. Я выжидала, пытаясь подгадать удачный момент, чтобы найти Саалима и потребовать, чтобы он рассказал мне всё, что он знал о далмурах.

Ибрагим был уже в возрасте, с длинной седой бородой, прикрывавшей его грудь. Он, вероятно, был самым старым мухами, который приехал свататься к нам. Сразу было видно, что он был сильным человеком и грозным правителем. Он показался мне смутно знакомым, но я не могла понять, почему. Нам сказали, что он приехал из большого города далеко отсюда.

Во время церемонии я едва ли могла сконцентрироваться, все мои мысли были о далмурах и о том, что они могли иметь более тесную связь с Саалимом. Почему они носили на себе изображения родины Саалима?

Джинн был замаскирован под солдата и держался поближе к моему отцу во время церемонии. Я постаралась поймать его взгляд, хотела, чтобы он почувствовал, как сильно мне было нужно поговорить с ним, но он ни разу не посмотрел на меня.

Я испытала некоторое облегчение, когда поняла, что Ибрагим вёл себя не так, как другие женихи, и моя невнимательность не так сильно бросалась в глаза. Он даже не поднялся, чтобы поговорить с нами и не подзывал нас. Король периодически указывал на ту или иную ахиру, рассказывая об их достоинствах, словно внезапно вспоминал, почему этот мужчина находился в одном шатре с его дочерьми.

Ибрагим вежливо осматривал нас, его седая борода качалась, когда он кивал головой. Но я видела, что Соляной Король не стремился заключить политический альянс с этим человеком. Отец был взбудоражен и отвлекался. А Ибрагим так мало общался с нами, словно вообще не был заинтересован в том, чтобы увезти домой жену.

После смерти мамы я заметила, как сильно изменился мой отец. Он стал более бледным, раздражительным и молчаливым, его одежда была в беспорядке. Он стал ещё чаще срываться на своих дочерей, рявкать на Нассара и лупить рабов, и эта его вспыльчивость чередовалась с долгими периодами апатии. Иногда мне казалось, что за его безразличием проглядывает печаль, но ярость и невозмутимость идеально маскировали его слабость.

Мухáми спросил у моего отца о людях, угрожавших деревне — до него дошли слухи, что случилось на королевской пирушке в честь Хаф-Шаты. Глаза моего отца потемнели, но он только отмахнулся от слов Ибрагима, пожал плечами и заявил, что это в прошлом. Ибрагим попытался выведать у него детали, и к моему удивлению, мой отец рассказал ему, что произошло.

Он предупредил Ибрагима, чтобы тот был осторожен и в подробностях описал то, что эти «варвары» — он с особенной злостью произнёс это слово — сделали с поселением.

— Они распространяют ложь среди моих людей, сеют в них сомнение, — сказал он, отклонившись на спинку его стула, словно уже устал говорить.

Было так странно обладать всеми этими знаниями, но одновременно это придавало мне сил. Мой отец казался маленьким, слабым и таким несведущим. Ибрагим выглядел озабоченным, когда отец рассказал ему всё в деталях. Он что-то сочувственно кудахтал. По его словам, похожий мятеж случился у него дома. Странные люди терроризировали людей на улицах и оставляли за собой чёрные следы своих рук в качестве угроз.