Не знал Вадим, что это жена его Вера, измученная пьяными выходками мужа, не прекращавшимися уже два года, пошла к подруге, у которой отец служил в Алма-Атинском УВД, и попросила что-нибудь сделать с благоверным. Сил нет уже никаких — то на неделю в притоне у картёжников зависнет, то радиолу на толкучку отволокёт, то на кухне ножки у табуреток отпиливает и в городки играет… Пока числился в команде — сперва в «Кайрате», потом, когда выперли оттуда, в АДК — хоть на игры собирался, с этим у него строго было, удивительно даже. А как кончился сезон — святых вон выноси! Ни дня без стакана! Да хоть бы одного — но когда у Вадьки одним-то обходилось? Вот и решилась Вера. Думала, подержат месяц, ну много два — а он, сатана, милиционеру в глаз засандалил, когда забирали, и нате: год по суду! Сама не рада уж была. А что делать? Спасибо, Викентий Назарыч, отец подруги, как-то устроил, чтоб в колонию не отправляли. В СИЗО-то день за два идёт, коли вести себя прилично будет и от работы отлынивать не станет. А там, глядишь, и скостят чего по УДО. Обещал… Так понесла во вторник передачу — а ей и говорят: перевели вашего мужа в особый профилакторий, сообщим дополнительно. Совсем пала духом женщина.
А Вадима в тот день вывели за ворота изолятора и таки доставили в баню. Да не в ту убогую, куда зеки строем ходят — в самонаилучшую в городе, на улице Тулебаева. Там ничего не понимающего осуждённого переняли у конвоиров два огромных банщика, до скрипа отмыли, а потом один заломил ему руки за спину, а второй насильно напоил какой-то омерзительной жижей, отдававшей то ли навозом, то ли грибами. Али навозом с грибами? Затем отчаянно матюгающегося экс-футболиста нарядили в чистое, вывели на крыльцо, сунули в руки паспорт и захлопнули за ним дубовую дверь. Степанов машинально открыл серую книжечку. Внутрь была вложена голубенькая бумажка — «бес сом», как в тутошних краях говорят. Постояв ещё немного и попытавшись уложить происходящее в голове, Вадим заключил, что на сухую эта загадка не решается, да и гадостный привкус во рту требовалось смыть. Бывший арестант пожал плечами, ковырнул ступеньку носком новенького кеда и направил свои стопы в ближайший гастроном.
Через полчаса, отстояв очередь и обретя чекушку «Московской Особой» вкупе с половиной круга «чайной», Степанов утвердился на скамеечке под облетевшей яблоней. Он млел, предвкушая подзабытое чувство душевной полноты и равновесия. Ещё через пятнадцать минут он, согнувшись пополам над урной, блевал так, что в глазах мгновенно полопались сосуды. Тот, кто увидел бы его в этот момент, непременно вспомнил бы стихотворение про пьяниц с глазами кроликов. Тех самых, беленьких, подопытных. Продышавшись, Степанов набрал в рот чуть-чуть водки, надеясь выполоскать противную кислоту, но скорбная сцена моментально повторилась. В промежутке между жесточайшими желудочными спазмами Вадим вспомнил дрянь, которую в него влили в бане. Точно, грибы с навозом. Пока он, пыхтя и обливаясь потом, вполголоса материл экзекуторов в белоснежных передничках, из-за ближайшего дома появился утрешний штатский.
— Ай-ай, Вадим Николаевич. Мы ведь выдали вам такой аванс! Думали, пришло время вам взяться за ум — а вы туда же. Придётся снова проехать…
Не имея сил ни сопротивляться, ни даже возразить, измученный алкоголик, влекомый под локоток энергичным мужчиной, прошаркал к какой-то красивой машине, дал усадить себя на широкое сиденье и отключился. Очнулся он голым и привязанным к дощатой лавке в каморке, опять похожей на баню, только деревенскую. Привязан он был неудачно — пятой точкой вверх, а потому на мир мог смотреть только сбоку. С этого боку перед ним стоял долговязый мужик с внешностью Кощея Бессмертного, наряженный в просторную вышитую рубаху, с перехваченной красной лентою гривой и узкой, острой бородой ниже груди. Проткнув Вадима навылет прозрачными глазами, глубоко ввалившимися в тощее, кирпичного цвета лицо, «кощей» достал из деревянного ведра у стены… хворостину. О событиях дальнейших минут умолчим из соображений приличий. Наконец, когда просоленных виц в ведре убыло примерно наполовину, всласть прооравшегося и истекающего слезами, слюнями и соплями Степанова оставили одного, от лавки, однако же, не отвязав. Теперь он мог только думать — тем более что лёгкость в уме настала чрезвычайная. Ну, в той его части, которая не была загружена потоками информации от вопящих благим матом нервных окончаний в области задницы.
Думать помог ещё один персонаж, появившийся на сцене где-то через час, когда голое тело уже начало прилично холодить. Аккуратно накрыв Вадима простынкой и постаравшись не сильно потревожить излупленные места, этот довольно ещё молодой дядька с каменной физиономией и коротким ёжиком угольно-чёрных волос уселся верхом на низкий стул напротив его лица и завёл с несчастным длинный, путаный, сбивающий с толку разговор. Когда Степанов поведал о себе даже то, чего не знал, и совсем перестал что-либо понимать, черноволосый хлопнул в ладоши, и в комнату ввалились давешние банщики. Бревенчатый домик огласил заячий крик некогда бесстрашного капитана футбольного клуба «Кайрат», но стоило мужчине, несомненно, бывшему гипнотизёром, щёлкнуть у него перед глазами пальцами, как Вадим подавился воплем, будто за горло схватила железная рука. Его отвязали, облачили в какую-то длинную домотканую хламиду, отвели в каморку с топчаном, но без окон, и закрыли за ним дверь на засов. Степанов обессиленно рухнул на лежанку и вырубился — как свет потушили.
— Анатолий Михалыч, нам бы это… форму как-то начинать набирать, а?
Со дня экзекуции прошёл месяц. Далеко не все события этого месяца Вадим Степанов отчётливо запомнил — да, может, оно и к лучшему. Через какое-то время его переселили в комнату, которую так и тянуло назвать «горницей» — большую, светлую, с сильным запахом свежего дерева и тремя широкими лавками у стен. В ней уже обитали двое, и оба оказались знакомыми. Оба — футболисты: Володя Лисицын, вратарь, с которым Степанов немало отыграл вместе за «Кайрат», и бывший звёздный форвард «Спартака» Юра Севидов — тот несколько лет назад сбил пешехода и сел в тюрьму. Оба — компанейские ребята, не дураки заложить за воротник. Когда-то и закладывали вместе. Сейчас все трое и вспоминать об этом боялись — казалось, что кошмарный Кашпировский умеет читать мысли, а не менее устрашающий «кощей»-Доброслав располагал бесконечным арсеналом народных средств, подобные мысли накрепко отбивающих. От некоторых, самых простых, болели спина и задница. От других казалось, что с тебя заживо снимают кожу. От третьих ты превращался в старый бурдюк, который вывернули наизнанку и усердно отчищают песочком и слесарной щёткой с медной щетиной. И это ещё пока не довелось ребятам допрыгаться до встречи с главным врачом — самим Александром Романовичем Довженко[7]. Судя по тому, что его имя даже Кашпировский произносил исключительно вполголоса, тот был существом поистине чудовищным, чем-то наподобие гоголевского Вия. Даже можно было бы сказать: «хтоническим» — кабы не шибко образованным футболистам случилось где-то подцепить такое заковыристое слово. В общем, у «кроликов» начала вырабатываться стойкая идиосинкразия не только на употребление горячительного, но даже и на его вид, запах и мыслеобраз. Каждый из них успел побывать в вытрезвителях и профилакториях — но там умели только мучить телесно. Кашпировского с его бесконечными беседами, переворачивающими и просеивающими через мелкое сито всю голову, там не было. А как жаль!
— Форму, говорите, Вадим Николаевич? Вам дрова колоть уже недостаточно?
— Чего там дрова! Печь в избе отличная, а нас трое здоровых мужиков — что нам стоит наколоть? В охотку-то, да на морозце, полешки от одного взгляда разлетаются! Я тут что подумал… Нам бы лыжи, а?
— Лыжи? Хм, хм… А ведь Але… Доброслав мне говорил, что хочет вас в лес начать водить. Тоже, знаете, такие… процедуры. Не бойтесь, никаких наказаний — если, конечно, повода не дадите, хе, хе. Ну что ж! Попрошу купить вам лыжи.
