Во втором тайме зрители в какой-то момент повскакали с мест. Нет, игроки не подарили им повода ни ликовать, ни рвать на себе волосы — просто с гор повеяло холодком, и по открытым трибунам стадиона принялся гулять довольно неприятный ветерок. Вот публика и решила, что переминаться с ноги на ногу всё ж приятнее, чем наминать зады твёрдыми лавками, которые к тому же ещё и становились ощутимо прохладными. Их бы опыт да Трофимке Арисаге! Только тем утром врачи наконец признали бедолагу вполне излечившимся и допустили до занятий в полном объёме. Понятно, о том, чтобы выпустить его на поле, не могло быть и речи. А команды тем временем мучились. Уже, шипя и плюясь, как забытый на плите чайник, ушёл с поля набегавшийся с языком на плече Савостиков, уступив место Словаку (это фамилия такая, а не гражданство — легионеров в чемпионате СССР ещё не было). Уже запорол свой единственный хороший момент Витька Абгольц — получил мяч на линии штрафной, когда накрыть его оттянувшаяся на Тягусова защита уже не успевала, но поспешил с ударом, и динамовский голкипер Катейва без труда дотянулся до мяча. За десяток минут до конца игры соперникам надоело уже даже грубить — ну, или, может быть, просто вымотались.
Говоря начистоту, в заключительной фазе матча обе команды впали в пошлейшее ватокатство. Вот вам иллюстрация: пока полевые изображали активность и осторожно двигали мячом, чтобы, не дай Бог, чего-нибудь не натворить, во вратарской «Кайрата» Бубенец, дабы уберечь своё могучее тело от переохлаждения, исполнял что-то напоминающее карикатуру на гопак — медленно-медленно приседал, потом так же неспешно вставал и раскидывал руки, тряся кистями. Он был одним из немногих вратарей в советском футболе, кому случилось забить мяч — однажды подловил вот так же валявшего дурака от скуки кипера карагандинского «Шахтёра» Шершевского и закинул ему за шиворот метров с девяноста. На сей раз судьба не вернула ему должок — никто из минчан так и не рискнул больше ударить по его воротам хотя бы издалека. 0:0 — более ненавистного счёта для болельщиков, выходящих со стадиона, не существует. В такой момент фанат яростно рубит воздух рукой и говорит разные нелогичные вещи вроде — «да лучше б нам наклали, хоть голы б поглядеть». Потом, в конце сезона, посмотрев на очки и места в итоговой таблице первенства, он, возможно, и переменит своё отношение к этой игре, в которой одно очко его любимая команда всё-таки заработала — но сейчас он крайне фрустрирован, настроен резко негативно в отношении встречных собак, заборов и автобусных остановок, и, возможно, даже скажет дома жене некоторые слова, коим место на пресловутых заборе или остановке, а не в приличном доме. В общем, нет ничего хуже, чем игра «по нулям».
Всего через сутки после матча, который не принёс радости, кажется, ни одному человеку на свете, кайратовцы узнали, что Андрей Буирович Чен Ир Сон работать с ними больше не будет. Нет, ни один самодур-руководитель не снял бы тренера после одного-единственного матча — тем более, и не сгорели ведь в пяток мячей, а вполне пристойного результата добились с командой, которая до этого в гостях обыграла «Пахтакор». Не был самодуром и Пётр Миронович Тишков, да и футболом он интересовался постольку-поскольку — но ситуация сложилась так, что Буировича в рамках какой-то сложной международно-политической комбинации, инициатором которой он нечаянно стал сам, пришлось в срочном порядке уступить товарищу Ким Ир Сену[8]. Северокорейскому лидеру вдруг снова потребовалось поднимать в своей стране футбол, и он решил опереться на привычный авторитет.
Сообщил команде эту новость лично Тишков, объявившийся на вечерней тренировке, когда игроки уже принялись удивляться, куда запропастился всегда предельно пунктуальный кореец. Оказалось, что старый тренер уже в аэропорту и ждёт самолёта — ему предстояло очередной раз, нимало того не желая, посетить столицу СССР, ведь прямых рейсов из Алма-Аты в Пхеньян, понятное дело, не существовало. Кроме того, Первый секретарь заявил, что уже почти договорился с новым наставником. Не пожелал пока назвать имени, чтоб не сглазить, но заверил, что тот непременно всем понравится. Сегизбаеву, сидевшему ближе всех к митингующему Петру Мироновичу, показалось было, что он ещё вполголоса добавил что-то наподобие «а не то я ему, поганцу, глаз на жопу натяну», но, поразмыслив, Тимур решил, что ослышался — не пристало ведь главному человеку в республике так выражаться, в самом-то деле? Заметим тут, что он всё-таки не ослышался — но извиняло Тимура Сегизбаева то, что он очень мало знал о повадках Первых Секретарей вообще, а товарища Тишкова — в частности. Напоследок Пётр Миронович добил ещё и известием, что, скорее всего, команде придётся подождать нового наставника несколько дней, пока тот будет решать текущие вопросы и добираться до Алма-Аты. Это значило, что готовиться к следующему матчу игрокам придётся под присмотром присутствовавших здесь же перепуганных Ерковича и Межова — считай, самостоятельно. И вот это было архихреново: в гости к «Кайрату» ехал московский «Спартак».
— Кто читал «Спартака»? — неожиданно спросил Тишков.
— Я читал, — встал, нарушив зависшее неловкое молчание, Вадим Степанов. К книгам он пристрастился в «профилактории», обнаружив, что в сутках куча времени, которое раньше он тратил чёрт знает на что.
— Тогда назначаю тебя Крассом, — криво усмехнулся Первый Секретарь, пожал Степанову руку, что-то быстро шепнул на ухо и вышел. За ним следом кинулись тренеры. Кайратовцы изумлённо молчали.
— А ну, игрочки-подельнички, на первый-десятый рассчитайсь[9], — неприятным голосом произнёс Степанов.
Глава 8
Интермеццо первое
— Хотите сохранить деньги? Храните их в разной валюте и в разных банках! Доллары — в консервной, евро — в стеклянной, рубли — в деревянной.
Песня:
— Главней всего — валюта в доме, все остальное — ерунда.
Его фамилия возникла в середине восемнадцатого века на землях Австрии. В переводе — «Железное копьё». Так могли прозвать сильного, боевого и храброго человека. Таким был и Юрий — далёкий потомок первого Айзеншписа.
— На! — Юрий согнулся от тычка в солнечное сплетение прямой ладонью. — Слушай сюда, жидёнок, — прямо в нос впечаталось колено.
— Чего на… — только и успел прохрипеть едва вошедший в камеру Айзеншпис, как получил ещё один удар в живот — на этот раз кулаком.
Его выпрямили, схватив за шкирку, и дохнули в лицо гнилыми зубами:
— Сорока тут на хвосте принесла, что к нам в хату жирного кабанчика сунут. Не сбрехал вертухай. Ты, что ли, Айзендрищ?
— Айзеншпис, кх, кх, — чуть не вырвало от второго удара.
— Погодь, Тощий. Чё ты прицепился к хлопчику? Он сам всё понял. Сейчас поделится с братвой неправедно нажитым — вон баул упитанный какой, — с дальней у самого окна двухъярусной кровати встал среднего роста мужичок с худым, очень бледным лицом. Лицо было непростое. Показательное. Особых примет на нём было как грязи: на правой щеке — огромная волосатая родинка, а на левой — шрам, он начинался ещё на лбу и буквой «С» доходил до подбородка. На подбородке примета тоже имелась — то ли ожог, то ли кожу сдирали. Пятно бугристое, розовое.
Протискиваясь между шконками и большим длинным деревянным столом, мужик двинулся было по направлению к Юрию, но вдруг остановился. Было от чего: в этот же проход с третьей от окна шконки поднялся бритый налысо бугай и проход перегородил. Уткнувшись в широченную спину, обладатель волосатой родинки и хотел бы прикрикнуть, типа: «лыжню», но не решился. Бритый в хате авторитетом не был и в чужие дела не лез, но трогать его опасались. В первый день, когда на него наехали, ещё полгода назад, он походя сломал три челюсти и вынес десяток зубов, отобрал у бородавчатого заточку и предложил нарисовать второй шрам для симметрии. Отсидел пятнадцать суток в карцере — теперь у лысого и смотрящего как бы перемирие. Можно завалить ночью, а можно и не завалить — вокруг бугая собрались несколько человек, которые в камере жили своей жизнью, не сильно подчиняясь местным неофициальным властям. Перемирие, в общем.