— Тишков просил Качалину передать перед игрой, — насупился Лобановский.

— Откопают! Вся страна на помощь ринулась. Не бойся, откопают.

Что вся страна ринулась на поиски, они ощутили на себе. Сыграв в Москве этот матч на выживание, хотели лететь домой — там ведь за три дня можно как-то прийти в себя и хоть чуть поработать над командной игрой, которая совсем развалилась.

Кроме того, нужно было думать над составом, из дубля кого-то поднимать. В одночасье команда ополовинилась, и при этом выбыла лучшая половина. Нет Теофило — Трофимки. Нет Степанова, чёрт бы его побрал с этой дракой. Нет Севидова с раздутой щекой и температурой. Нет совсем захромавшего нападающего Тягусова. Вот теперь ещё и вратаря Бубенца. Сможет ли Лисицын заменить? У него раз на раз не приходится — то стоит, как самая надёжная скала, а то, как в том матче с ГДР, чуть не сам себе мячи заталкивает. Итого — минус пять. Пять лучших. А — там хоть и обескровленный «Пахтакор», но ведь с Качалиным.

И не смогли они в Алма-Ату попасть. Нет билетов на самолёт! Вернее, нет бортов — билеты-то купили заранее. Все самолёты СССР сейчас летят в Алма-Ату, но только гражданские набиты спасателями, а военные — техникой. Ликвидируют последствия селя и откапывают Первого секретаря ЦК и члена Политбюро Тишкова. На поезде можно бы, но трястись три дня до Алма-Аты в вагонах — это смерть для команды. Потом уже и в Узбекистане нечего делать будет такими варёными. Нетто и помог: договорился со «Спартаком», что они пока потренируются на их поле, и он же созвонился с Качалиным, достиг соглашения, что «Кайрат» прилетит на два дня раньше, и выделят им место для тренировки. Так и не попали домой. Словно предчувствовал что Пётр Миронович, заранее рубли выдавая. Только одного Степанова на какой-то борт спасательный запихнули — врачи настояли. Атаман отбивался как мог от такой чести, да башка стукнутая стала кружиться после всех треволнений, вот и велели провести несколько дней в покое. Везёт же некоторым.

Событие шестнадцатое

Один парень заболел. Сходил в больницу, ему сказали — возможно, у него рак. Он выпрыгнул из окна пятого этажа. Теперь у него, возможно, рак и две сломанные ноги.

Толстый, краснолицый мужчина сидел в больничной палате на крохотном для его фигуры журнальном креслице с гнутыми деревянными подлокотниками и надувал щёки. Поизображает из себя моржа — и выпускает воздух, сдувается. В палате был ещё один человек — врач, наверное. Сидел у окна в таком же кресле и делал вид, что чего-то читает, а на самом деле клевал носом. Может, и врач — весь в белом. Халат белый, рубашка белая, шапочка белая. А всё же не врач, должно быть — галстук ещё наличествовал. Как-то Семён Кузьмич врача с какой-то хреновиной на шее не очень себе представлял. Даже его любимая доктор Мошенцева в Кремлёвке, которая по лестнице бегать туда-сюда заставляла старика, и то ничего эдакого себе не позволяла. Да и в самом-то деле! Идёт операция, ковыряется эдак товарищ в кишках чего-то, и тут на тебе: пуховица на халате расстёгивается, халстух вываливается и свешивается — в те кишки прямо. Красивый такой халстух, кремовый в искорку, вон как у кемарящего дохтора. Отбрасывает тот в сердцах скальпель, вынимает окровавленный халстух и, сдирая повязку, в сердцах ховорит:

— Шо це робится, це ж подарох жены. Соли мне быстро.

— Где же в операционной соли взять, Андрей Андреич, ну, или Иван Иваныч?

— Шоб вас… Тохда спирта.

— Вот, Андрей Иваныч.

— Это чего?

— Спирт в кювете, галстук замыть.

— Да чего тут мыть! А, ладно, — и начинает хлебать прямо из кюветы, а капли по подбородку стекают и на рану, и в рану, — Ничего, один чёрт полость мыть — со спиртом чище будет, — махает пухленькой ладошкой эскулапище.

Вот и не связывается эта картинка с высоким званием «дохтор» и тем пухленьким соседом по палате.

Прервала скучные мысли мордатого человека квадратная медсестра китайской наружности.

— Семкузмч! Тм чнулс.

Семён Кузьмич за пару часов общения с этой странной медсестрой, или кто она, уже в переводчике не нуждался. Его обрадовали новостью, что пациент очнулся.

Зашёл в палату соседнюю. Бледный высокий мужик с коротко стриженными каштановыми волосами лежал в неглиже, до пояса прикрытый простынкой. До пояса сверху. Ноги же — в бинтах, и странной железной конструкцией опутаны. Вернее, опутана одна, но конструкция была огромная — её бы и на две хватило. Спицы же сверкающие прямо из ноги этой закованной торчали. Жесть! А, не — никель. Или хром?

— А, Кузьмич. Чего смурной?

— Мы хде встретиться доховорились?

— Где? Тут, знаешь, дела были срочные…

— На стадионе. На ихре «Пахтакор» — «Кайрат». А мы хде? — толстяк обвёл небольшую, в общем-то, палату тоскливо-зорким взглядом. С утра, как узнал, что откопали Петра, всех к чертям послал, прыгнул в подвернувшийся «кукурузник» сельхозавиации, и в Алма-Ату. Чуть душу не вытряс за полдня — спасибо, позавтракать не успел. Так и условились, когда созванивались ещё на Первомай — только прыгать и болтаться обещался Тишков. «Я не я, — говорит, — буду, а после парада в гости заявлюсь». Ну, это ему, молодому, этакие забавы нипочём, да и кое-чего почище Ан-2 у него имеется под рукой — а тут хоть проси рядом койку поставить и ложись на бюллетень.

— Можно радио добыть.

— Сестра! Доктор!

— Чё орёшь-то…

— Чты над? — возникла рядом с белым тумбообразная фигура.

— Можно радиоприёмник? — мордатый ткнул пальцем на подоконник.

— У врыч. Над?

— Над! Зря, что ли, из Ташкента летел?

— Буд! — тыгыдым, тыгыдым.

— Вот: сейчас всё буд. Ты прсад, в ног нет прывд.

Семён Кузьмич Цвигун, Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, вернулся в соседнее помещение, взял, кряхтя, лёгкое креслице и, двигаясь ножками вперёд, высадил стекло в двери палаты Тишкова. Чертыхнулся, водрузил несомое на пол у ширмы и втиснулся между подлокотниками.

— Стехло, оно к счастью бьётся, — выдохнул.

— Так то рюмки.

— Рюмки? Сейчас будут. Андрей Иваныч?

— Фёдор Степанович. Товарищу Тишкову нельзя, ему вкололи большую дозу сильных антибиотиков.

— Мне-то ведь не вкололи!

Принесли радио. Помучились с проволочной антенной, включили, настроили.

— Говорит Ташкент, у микрофона комментатор Николай Озеров. Я веду свой репортаж…

— Прославились твои! Самого Озерова прислали.

— Итак, команда «Кайрат» в жёлтых трусах с чёрными рукавами…

Событие семнадцатое

…В бункере у Гитлера уже третий час длилось совещание. За круглым столом восседали высшие офицеры рейха. Под портретом великого фюрера сидел сам великий фюрер, грустный и задумчивый. На него никто не обращал внимания. Обсуждалось два вопроса: поражение на Курской дуге и как бы напроситься к Штирлицу на день рождения.

Валерий Васильевич Лобановский уходил с матча после финального свистка с тем же чувством, что и садился на скамейку. Не выйдет из него тренера Высшей лиги. Не готов! Пока-то точно. Конечно, можно десяток оправданий придумать этому поражению — и состав, наполовину перекроенный и дополненный пацанами, и этот проклятый матч с «Шахтёром», и сель, из-за которого не удалось восстановиться и потренироваться нормально. И команду к сезону не он готовил. А уж состав — точно не он. Там вон, позвонили, в Алма-Ате ещё три алкоголика лечатся. Пополнение, трясця им… Вот смеху в газетах будет! Много можно придумать оправданий. Сейчас при встрече с прессой и придётся придумывать. А, может, сказать честно, что не готов он для такого уровня, что подаёт в отставку и поедет чего попроще из этой самой зад…

— Валера, ты охренел в корень, — получил толчок в плечо от второго Гуся Гусь-первый.

— Чего? — вышел из суицидных мыслей.

— Смотри куда прёшь, говорю. Ногу оттоптал своим пятидесятым с половиной размером, — Игорь Нетто прыгал на одной.

— Извини, задумался…

— Да я вижу, что задумался. Ты эту задумку выбрось из рыжей башки своей.

— Это у тебя… Хотя нет, ты у нас белокурая бестия. Слушай, я вот всё думаю — ну, судя по профилю, тебя-то правильно Гусём назвали, а вот меня-то за что? У меня твоего клюва нет.