Земля эта, посеревшая, притихшая, пахла кладбищем, так и казалось, что она подготовлена для могил и вот-вот застучат лопаты, поднимутся пирамидки со звездой. Сколько видел он на пути отступления таких кладбищ, удивительно похожих, словно кто-то передвигал их с места на место!

Он принимал боль за землю, ту, что позади, и ту, что впереди, еще борющуюся.

Он старался не выдать перед бойцами своего смятения, даже Семен не должен заметить его замешательства.

Словно понял это, Семен глухо сказал:

- Пойду, Андрей. С хлопцами. Подберем то, что нам нужно.

- Да, да, - скороговоркой откликнулся Андрей. - Оружие, боеприпасы смотри. И сестра пусть с тобой. Посмотрит санитарные сумки. Иди, Семен.

Валерик остался с Андреем. Полянцев тоже. Они сидели, примяв некошеную траву, а вокруг них трава колыхалась высокая, густая и уже жесткая.

То тут, то там громоздились грузовики с разбитыми кузовами, с выбитыми ветровыми стеклами, с сорванными дверцами, с поднятыми капотами, которые не успели опустить, и пулеметы валялись с изогнутыми стволами, ленты с одним-двумя патронами и цинки, видимо, брошенные второпях, и автоматы, диски, пустые, полные, винтовки с примкнутыми штыками, винтовки с расщепленными ложами и прикладами, стреляные гильзы с темными пороховыми ободками, и снарядные ящики и ящики из-под галет, каски, пробитые пулями и осколками, и окровавленные бинты, подпаленные шинели, шанцевый инструмент, котелки, баклаги, вещевые мешки, планшеты, резиновые трубки противогазов, словно короткие змеи, тянувшиеся в траве. "Лом боя", - пронеслось в голове Андрея.

Похоже, все здесь мертво. Птица не вскинет крылья, и солнце как бы и не взошло в небе, и ветер остановился, воздух остановился, и нечем стало дышать. И Андрей не дышал, минуту, две - казалось, никогда уже не сможет дышать.

У землянки под сосной Андрей замедлил шаг. На голову, за воротник сыпались рыжие хвоинки. Одна хвоинка упала на глаз и кольнула веко. Андрей смахнул хвоинку с глаза.

Он увидел комбата и испуганно отшатнулся. Комбат, долговязый, сухощавый, лежал, подогнув под себя ногу, словно пули - обе в грудь настигли его в ту минуту, когда собирался подняться с земли. Лицо ничего не выражало и потому, не напоминавшее комбата, показалось чужим. Жилка на виске - совсем спокойная, как шрамик, и выглядела теперь длиннее и не такой синей. Живыми были только часы на запястье: они шли, они еще шли и свидетельствовали, что убит комбат не так давно.

Мир, день и его свет уже не те, какими были минуту назад. Хотя и минуту назад было плохо, очень плохо.

Нет, не тогда, когда прикрывал он отход части, когда взрывал перед танками мост, не на реке под минометным и пулеметным огнем ждала его гибель. Самая большая опасность поджидала его тут, на левом берегу. Он усмехнулся, вспомнив: "Ничего худшего уже не будет... никогда... честное слово..." Вот оно, худшее...

Андрей смотрел, долго, долго смотрел на комбата, зная, что это он, комбат, он, он, и в то же время нетвердое сомнение немного успокаивало. Комбата Андрей представить себе убитым не мог. И потому был перед ним комбат настоящий, единственно возможный - живой. И не здесь, в сосняке, а там, на высоком берегу, где они прощались. Волосы цвета потемневшего серебра, водянистые с красными прожилками глаза, круто проступавшие складки на лбу, на щеках, в уголках рта, худая шея, которую свободно обводил белый целлулоидный подворотничок. Комбат садился на пень, жестом показывал Андрею: садись. И Андрей в самом деле присел, на траву, как и там, он прижмурил глаза, чтоб видеть лучше, дальше, многое... Они и вправду видели больше, чем когда были раскрыты. Он расстегнул воротник гимнастерки, и невольно вспомнилось, как это сделал комбат у землянки на круче.

"Мост, товарищ майор, взорвал, - мысленно заговорил Андрей. Он противился тому, что видел, не принимал в себя случившееся. Он никак не мог поверить, что перед ним уже не комбат. Он испытывал потребность хоть несколько минут думать о нем, как о живом. - Мост взорвал, приказание выполнил". И комбат ответил ему. "Ничего, старик, все это построим". - "Вы считаете, товарищ майор, что мертвые умеют строить? - Андрей в забытье серьезно продолжал разговор. - Их лишили крови, сердца, мускулов и всего остального, вот как Володю Яковлева, но оставили обязанность выстроить то, что они вынуждены были разрушить, когда были живыми?.." - "Ни хрена, еще попляшем, а?.." - пришли на ум слова комбата, которые уже слышал. "Попляшем, товарищ майор. - Вспомнил: у землянки на круче ничего этого он комбату не сказал. - Попляшем. Может быть. Наверное. Конечно. Конечно. Это сделают те, кому подготовим дорогу в Берлин. Попляшут же... попляшут!.."

Андрей говорил и не слышал себя. Потом сообразил, что говорит не о том, о чем нужно говорить.

Валерик встревоженно смотрел на Андрея, но ничем не выдавал своего присутствия. Он понимал: ротному тяжело.

На примятой траве возле пня белели мундштуки выкуренных папирос. "Как у той землянки на правом берегу". Андрей догадался, что здесь, на пне, сидел комбат, быть может, в последний раз. Он представил, как держался комбат, что делал, что приказывал, как погиб. Он мысленно рисовал картину боя, картина получалась, и себя видел он в этом бою, он тоже стрелял, бросал под танк гранаты...

Кто-то сел возле, почувствовал Андрей. Но еще не было сил поднять голову, посмотреть кто. "Ладно. Пусть сидит". А Мария поджала под себя ноги и не спускала с него глаз. Он ее не видел, или не хотел видеть. Мария смотрела на его лицо: показалось, что за минувший день Андрей стал старше лет на двадцать. Коснуться его руки, положить свою руку ему на плечо, просто сказать что-нибудь - и горе немного убавится? Она не знала, как ему помочь.

И все-таки Мария не выдержала.

- Андрей, - позвала, точно был он где-то далеко, а не рядом. Андрей, - позвала снова.

Андрей вздрогнул, как спросонок, и поднял голову:

- Да?

Прозвучало это отчужденно, словно действительно был он не здесь.

- Да, - повторил.

- Что - да? - не поняла Мария.

- Не обращай внимания.

Мария заплакала. Что могла она? Ничего она не могла. И почувствовала изнеможение от сознания, что ничем не может Андрею помочь.

Валерик рассердился и в полный голос сказал:

- Валяй отсюдова сопли пускать!

Мария не слышала Валерика, уткнула лицо в ладони, она плакала.

Андрей смотрел на комбата.

Комбат лежал без движения, без жестов, и это безжалостно разделяло их. Он примирялся с мыслью, что комбата уже никогда не увидит. Комбат не распрямит ноги, и не поднимется, и не отдаст ему, Андрею, приказания, не скажет - "старик", вообще ничего не скажет.

В сосредоточенном молчании всматривался Андрей, всматривался в лицо комбата. Нет, нет, неправда, что оно ничего не выражало. Неверно, что посиневшие, бескровные лица мертвых пусты. Но если и верно, лицо комбата, и мертвого, выдавало в нем человека сильного, убежденного в правоте своего дела, за которое он пал этой ночью или немного позже, утром.

Вчера, когда комбат еще был где-то на другом берегу, у высоты сто восемьдесят три, все в глазах Андрея выглядело проще. А сейчас кончились его представления, что делать, куда вести роту, куда держать путь. Связь с регулярной армией оборвалась - ни командира, ни донесений, ни приказаний. Приказание командира всегда вселяет уверенность: все будет так, как задумано начальством. Андрея охватило сильное волнение. "Одни... одни... оторваны от всех... Одни на всем белом свете, большом и пустынном белом свете..."

Он поднял глаза: увидел Валерика, Марию.

- Идите. - Прозвучало это твердо, требовательно.

Поднялся Валерик, встала Мария, нехотя пошли.

Марию остановил Саша.

- Не отбивайся от меня. Марийка...

- Куда ж мне отбиться, Сашенька? Мы все тут...

Саша шел рядом, шаг неровный, глаза опущены.

Андрей смотрел вслед им, словно ждал, чтоб скорее скрылись из виду.