"А, - стало ясно, - это отделенный Антанасу Цвирке, высоченному, худощавому литовцу". Семен представил его себе. Бледное лицо Антанаса ничего не выражало, словно никаких чувств не испытывал, словно размышления не обременяли его. Такие лица бывают только у святых, на иконах. И верно, пули, те, что поверху, не минуют его, если не пригнется.

Антанас не ответил, продолжал бежать, и стрелял, и стрелял.

Семен перебежал наконец через шоссе. Вот уже окопы второго отделения. Оттуда били автоматы немцев.

Семен вскинул руку. Руке не хватало твердости. Он напрягся и швырнул гранату, припал к земле, вскочил. Потом услышал исступленную ругань и крики, приглушенные выстрелами винтовок, и радостно догадался: бойцы ворвались в окопы.

Он настороженно повернул голову: там, у моста, нарастал и накатывался давящий гул моторов, словно ночь вдруг задвигалась и, раскачиваясь, гремела на ходу. Его охватило замешательство, почти растерянность, даже дыхание пресеклось. Он угадывающе всматривался туда, но ничего не видел, только гул, только гул, буравивший тьму, выхватывало его сознание. Танки определенно шли к переправе, грохот их движения хорошо был слышен. И по этому грохоту Семен соразмерял расстояние между собой и танками.

И в первый раз Семен надрывно выругался, и ругань эта выразила всю силу его ненависти, и обиды, и жалобное чувство своей беспомощности. "Обвел нас противник! Отвлек от переправы сюда, на шоссе, и пошел в обход обороны. Мы отрезаны". Это был уже стон.

2

Рябов дернулся: словно в бедре торчал гвоздь и гвоздь тронули. Он вспомнил, когда танк был совсем близко, что-то жгучее впилось в тело. Конечно, пуля. Пуля. Тогда он и не подумал об этом. Напруженное тело, как железное, пока лежал, ничего не воспринимало, боли тоже. Но вот он двинулся и ощутил резкую боль. Он прикусил губу, чтоб не застонать. В смеженных глазах расплывались круги. Он полз наугад. Но ему казалось, что полз куда надо.

Он полз обратно, к блиндажу, неловко перебирая руками по пересыпавшемуся под ним песку, поддерживая эти движения ногами, согнутыми в коленях. Одно колено, левое, едва поддавалось, и когда подтягивал ногу, боль толчками отзывалась в груди, в голове. Он смотрел вперед, но ничего не видел. Оглянулся. Сзади, в свете подожженного им танка, можно было что-то разглядеть. Но и там, кроме клубившегося тяжелого дыма, рыжеватого снизу, ничего не было. И в дыму танк пропал. Но танк был, в дыму, подбитый. Рябов знал это.

Только сейчас испытывал он удовлетворенность сделанным; в ту минуту, когда бросил связку гранат, испытывал страх и необходимость метнуть гранаты, ничего больше, а сейчас, глядя на клубы дыма позади, почувствовал, что волна радости наполняла все его существо и осилила боль в левом бедре, и показалось, что в состоянии даже подняться. Подняться он не мог, и не пытался подняться. С головы свалилась каска, и в темноте Рябов не увидел, куда откатилась. Ветер студено охватил голову. Впереди и позади раздавались выстрелы.

Он сделал еще несколько движений, как бы пробовал, выдержит ли его песок. Песок оседал, разваливались гребни, которые надул ветер.

Рябов всматривался, вслушивался, куда повернуть. Руки ощутили траву. Теперь - понял - полз он по кромке луга. Он замедлился, потным лицом прижался к похолодевшей за ночь траве. Опять почувствовал резь в бедре, такую острую - не превозмочь. Он захватил зубами клок травы, чтоб не крикнуть и утишить боль. Не дать боли овладеть им - это уже кое-что значит.

Стало ясно, дальше ползти не сможет, руки вялые, словно в них нет костей, колени еле сгибались. "Амба! - сдавался он. - Амба!" - кусал в бессилии кулак. Он ужаснулся от мысли, что тут и останется, один, оставленный всеми. Его охватило гнетущее чувство жалости к себе. "Но это же невозможно. И что думать об этом! Ползти дальше, ползти..."

Он собрался с духом, чтоб поползти. Ничего не вышло. "Надо рукам дать отдохнуть, коленям тоже, особенно рукам. Если спокойно полежать минуты две, силы, может быть, вернутся", - успокаивал себя. Затаив дыхание, лежал он на животе, раскинув ослабевшие руки и ноги.

Сзади, оттуда, где ветер, подхватив клочья огня горевшего танка, метал их из стороны в сторону, послышался сухой автоматный треск. "По мне... Амба..." - вжимался Рябов в землю, сколько мог. Всегда кажется, что стреляют именно в тебя. И когда пуля проносится мимо, с большим напряжением ждешь следующего выстрела - этот уже не промахнется. Так от выстрела до выстрела. Удивительно, никто не сходит от этого с ума.

Синие огоньки пуль ложились рядом с Рябовым. Синий огонек впился в бедро, в то же бедро, в левое, и он ощутил нестерпимое жжение, даже сердце остановилось. Автоматные очереди не прекращались, еще настойчивей, еще гуще пули ложились возле него. Уходить! Спасенье в этом, иначе и верно, останется тут, навсегда. Но он продолжал лежать. Он уже мертв? - странно подумалось. - Только мертвые могут проявлять такую храбрость.

"Будет тебе! Кой черт душу мучить?.. Ничего плохого не произойдет. Ничего. Вот увидишь. Не бойся. Только не бойся. Вот увидишь. Ничего не произойдет. Ничего. Только не бойся..." - шепотом говорил самому себе. Надо же как-то успокоиться, побороть страх. Он очень мешает соображать. "Он очень мешает, учти это..." Но что может побороть страх? Благоразумие? Самовнушение? Вера в невозможное? Ложь? Что?.. Громко, чтоб утвердить себя, произнес:

- Без паники... Спокойно... спокойно...

Нет, они не могут внушить спокойствия, эти слова, в них не было крепости. И для лжи, чтоб отвлечься от истинной обстановки, тоже слишком они слабы. Но что-нибудь же надо делать!

Он вздрогнул: кто-то полз сзади, и слышно было хрипловатое дыхание того, кто полз. Свой?.. Немец?.. Тот настигал его, уже ткнулся каской в ногу.

- Какого дьявола разлегся, туды твою мать!.. - поравнялся он с Рябовым. После секундного молчания: - Пригвоздит, зараза, тебя и меня... Как ни есть, а пошли, пошли!..

У Рябова отлегло от сердца: спасенье! Теперь он не один, и кто-то с ним, живой, и поможет в случае чего. Он не знал ни имени, ни фамилии того, в каске. "Из тех, должно, присланных комбатом пулеметчиков..." Подперев Рябова плечом, он подталкивал его.

- Подавайся на меня... подавайся...

Ухватив Рябова за руку, волочил его по песку за собой до мгновенья, когда, охнув, разжал руку. Он молча вытянулся возле Рябова. Рябов почувствовал у плеча, вдоль бедер, у ног всю длину как бы прижавшегося к нему красноармейца. Подождал несколько секунд, толкнул в бок, еще подождал, стал трясти. Красноармеец не шелохнулся, и Рябов вспомнил, что боец охнул, и понял: убит. Никогда не увидит Рябов лица, не узнает имени близкого товарища... Минуты четыре ползли они вместе, и четыре минуты эти соединили их на всю его, Рябова, жизнь, если еще суждена ему жизнь.

Он услышал голоса. Кто-то кого-то сердито посылал к ядреной матери. И еще раз рявкнул что-то про мать... И, напрягшись, Рябов потянулся туда.

- Дорогуши, сволочи! Бейте же из винтарей, чтоб костей, собаки, не собрали! Братушки! Нажимайте! Тю!.. - безнадежно. - Дерьмо в касках! Надейся на сморкачей!

Рябов узнал голос: Гарри Пилипенко. Обрадовался. Хотел окликнуть Пилипенко, но получился глухой хрип. Да тот бы и не услышал, если б и крикнул. Протрещала пулеметная строчка. "Немцы наседают, - понял он, - и Пилипенко с ребятами сдерживают их".

- Сянский! Не вертись возле моей задницы! Подавай ленту! Ленту!

"А, Сянский... а, Сянский! - вдруг дошло до Рябова. - Как он тут оказался? Рыбальский где же? - Он не в состоянии постичь, что происходит. - А Полянцев?.. Да и Пилипенко не на месте где ему быть. Может, обстановка потребовала, и Писарев быстро передвинул его сюда?.."

Пулемет Пилипенко строчил, пулемет строчил.

Рябов не помнил, как добрался до Пилипенко. Он почувствовал на плечах сильные его руки. Он будет спасен, это точно, он, может быть, еще вернется к своим девочкам, надо же вырастить их.