Нет, луг этот, даже такой, каким стал, не приспособлен для кладбища. Вон качаются оставшиеся розовые и белые головки клевера, крепким духом дышит трава, шевелятся в воздухе перед глазами прозрачные крылышки кузнечиков и стрекоз, сверкает изогнутая паутина, она тянется, цепляясь за что попало, и, как подвешенный к небу, спускается по тонкой и длинной серебряной нити паук. Но война всюду делает кладбища. Ничего более. Потом и тут возникнут низкие деревянные обелиски, и они будут торчать из земли, точно сами выросли, как вырастают кусты, деревья. Картина эта ему знакома, уже немало прошел он дорогой войны и видел могилы с камнем у изголовья, просто безвестные скорбные бугорки. И развалины, столько развалин! Можно подумать, что кладбищ стало так много, гораздо больше, чем городов для живых.

Перед мысленным взором Андрея снова возник бой, и увидел он его более определенно, чем на рассвете, будто происходило это сейчас вот, видел он и то, что в напряженной суматохе и не заметил даже. Из-за реки ударяют батареи. И рота открывает фланговый пулеметный огонь и отсекает, прижимает к земле следующую за танками пехоту противника. А на переправу танки не пошли. Немцы ринулись на взвод Рябова, на окопы Вано. А Рябов - гранатами, бутылками! Он переполз за бруствер, за ним Юхим-Юхимыч и другие бойцы. Первый танк, тот, который Андрей рассматривал сейчас в бинокль, - его, Рябова. Его и Юхим-Юхимыча. "Здорово эти бутылки! - восхищался Андрей, вновь и вновь переживая происходившее. - Бутылка против такой махины! Памятник, памятник тому, кто додумался до этого..." А Вано, Вано! Открыл фланговый кинжальный огонь, отсечный огонь по пехоте. Ну и парень этот с виду дурашливый Вано. Немцы огрызались - сыпали из минометов, осколки вонзались в бруствер, в правый, в левый склон траншеи.

Рота выдержала натиск. Выдержала.

Андрей и Валерик ступали по валявшемуся лапнику, и ветки, как живые, шевелились под ногами.

Андрей прижмурил глаза: солнце. Под солнцем все жило. Медленный ветер шевелил траву, и, замершая, но еще живая, двигалась она ветру вслед - то вправо, то влево, то вперед, то назад; видно было, колыхались вершины деревьев, вдоль которых шел ветер; перекликались птицы в ясной, как бы вымытой, вышине, - всего этого не могло быть ночью. Воевать днем совсем несправедливо, особенно когда солнце в небе и свет на земле, война - дело черное, ночное.

Холм и лес по-прежнему зловеще стояли перед ротой. Теперь, после атаки, уже было известно, что в лесу укрылись вражеские танки, а на холме крупнокалиберные пулеметы противника. Андрей вызвал в памяти опушку леса за холмом и за ней неоглядное пшеничное поле, а за полем длинный коровник с продырявленной снарядом крышей, а дальше - ручей, и еще дальше пустырь, а за пустырем первые дома города. Две недели назад перед западной окраиной города были окопы и его роты. Ничего, что передний край молотили "юнкерсы" с "мессершмиттами" в пару, и танки пробовали утюжить, и артиллерия лупила вовсю, - не смогли немцы врезаться в позицию роты. "Здорово держали оборону, - размышлял Андрей. - Окопались как следует. А ушли сами, по приказанию командования. Немец и не заметил, что ушли".

Словно думал о том же, Валерик произнес:

- И копали же мы там, и рыли, - огорченно покачал головой.

- Ничего, Валерик, - отозвался наконец Андрей. - Потом, когда наступать будем, пригодятся и окопы наши, и ходы сообщения, и все такое. Брустверы же повернуты на запад... Будем же наступать?

- Ага! - с поспешной готовностью согласился Валерик.

- А пока надо готовиться к худшему. - Андрей вздохнул, его мучили опасения, и он не заметил, как вырвался у него вздох.

- А что худшее, товарищ лейтенант? Куда ж еще худшее, товарищ лейтенант?

- Ничего, обойдется, - сдержанно пообещал Андрей.

Он поправил автомат на плече, Валерий, подражая, повторил движение ротного, подтянул ремень винтовки. Начинался орешник. Андрей нагнул голову, стараясь быть ниже кустов. "Следит же, сволочь, откуда-нибудь за всем, что тут делается..." Так шли минут десять. Там, внизу, на левом берегу, чернел лес. От приречного песка несло приятной прохладой. Вон и просека. Пересечь ее, миновать сторожку, спуститься в лощину, подняться наверх, а там и командный пункт батальона близко.

Миновали сторожку, спустились в лощину, прошли немного, выбрались на другую сторону лощины, к старым березам, свесившим поредевшие вершины. Еще прошли. У сосны с комлем, выгнувшимся дугой, Валерик остановился.

- Опять здесь дожидаться вас, товарищ лейтенант?

Андрей утвердительно кивнул головой. Он одернул гимнастерку, сбившуюся у пояса, и ускорил шаг.

2

Над входом в землянку, открывая доступ солнцу, откинут край брезента, навешенного вместо двери. На полу, покрытом хвоей, лежал постоянный сумрак землянки. Наклонившись над котелком, комбат ел кашу. Андрей помедлил немного и, придерживая планшет на боку, шагнул, вскинул руку, почти касаясь виска: доложил, что прибыл по его, майора, приказанию.

Комбат тронул за ухом дужку очков, посмотрел на Андрея невыспавшимися глазами. Посмотрел, словно удивился, зачем тот пришел.

- Хорошо, хорошо, - как бы вспомнил. Под рукавами гимнастерки угадывались длинные костлявые руки. Пальцы почему-то дрожали. Он похлопал по карманам галифе, извлек мятую пачку папирос. Щелчком выбил из нее папиросу, закурил. Протянул пачку Андрею: - Кури.

Андрей тоже закурил.

Комбат зажал папиросу между пальцами, темно-желтыми от частого курения, и дрожь стала заметней - колебался огонек, лишь возникнув, осыпался пепел.

Комбат немного оживился.

- Хорошо, - сказал опять, уже твердо. Брови сомкнулись у переносицы, думал. - Ну-ка, покрути, - посмотрел на связиста. Словно забыл об Андрее. - Покрути.

Связист понял, кого надо вызывать. Рьяно завертел ручку полевого телефона.

- Я "Земля"! Я "Земля"! "Волна"! Я "Земля"! - сердился связист. - Что ты там, спишь? - уже орал он. - А с ним завсегда так, товарищ майор, весь замучился с ним... "Волна"? Наконец. Зови.

Трубку взял комбат.

- Как у тебя? - Пауза, слушал. - Хорошо. - Пауза. - Подтверждаю: двадцать три ноль-ноль.

Положил трубку. Опять поправил очки, повернул лицо к входу, и стекла вспыхнули на свету. Сам повертел ручку телефона, еще раз повертел.

- "Прибой", все тебе ясно? - Помолчал. - Да. - Еще помолчал. Двадцать три ноль-ноль. Действуй.

Андрей не догадывался, что значит это "двадцать три ноль-ноль". Понял только, что "двадцать три ноль-ноль" было продолжением до этого отданного приказания. Какого? - прикидывал Андрей. Комбат, наверное, скажет, для того, видимо, и вызвал.

Комбат бросил погасший окурок, придавил носком сапога, снова неторопливо закурил, выпустил из ноздрей сизые струи дыма. Взял со столика раскрытый планшет - из-под целлулоида виднелась сложенная карта - и поднялся со скамьи. Так устал он, заметил Андрей, что даже поморщился, вставая.

- Пошли, лейтенант, - показал на прямоугольник света под откинутым краем брезента.

Комбат и Андрей вышли из землянки.

Сухой и длинный, комбат уселся на низком пне, покрытом бронзой пожелтевшего мха. Жестом показал Андрею: садись. Тот примостился у пня, на пыльной траве, нагретой солнцем. Небо было совсем синее. "Таким синим бывает небо только в апреле", - подумал Андрей. И оттого, что небо было такое синее, синими показались ему глаза комбата, хоть и помнил их густо-зеленый цвет, и мешки под глазами были синие, и пепел на конце папиросы был синим.

Лицо комбата осунувшееся не соответствовало тону, каким на рассвете, во время боя, подбадривал Андрея по телефону. Седая голова, седые виски, на лбу, на щеках, в уголках рта круто проступали окостеневшие складки ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят. То были следы не старости, а фронтовой утомленности и непрерывных тревог. Крупные и резкие черты выдавали в нем человека сильного и решительного.

Андрей уже знал характер комбата. Сдержанный, он не выходил из себя. Что бы ни приключилось, лицо его выражало устоявшееся спокойствие. В сложных обстоятельствах по его лицу пробегала мгновенная тень, он прижмуривал глаза, как бы размышляя, по обыкновению доставал папиросу, долго не закуривал ее. И начинался деловой разговор начальника с подчиненным. В размеренных движениях чувствовалась твердость, даже жесткость, и все это не пугало, а привлекало к нему. Он, верилось, и самому себе приказывал со всей неуступчивой строгостью.