Посреди улицы стояла женщина. Лицо ее выражало безумие, рот судорожно раскрыт - женщина кричала. Мария видела, что женщина кричала, но крика не слышала - только неясный звон в ушах. У ног женщины мальчик - пухлые щечки, будто два надутых мячика под кожей лица. Женщина пыталась поднять мальчика и не могла, так отяжелел он, мертвый. Мария хотела помочь женщине. Но слабы и ее руки. А та зашлась в вопле: пробудить, пробудить мальчика!..
Мария двинулась дальше.
И опять - женщина. Опять ребенок. Наваждение? Одно и то же повторяется в притупившихся глазах? Ребенок в голубом чепце, словно головка закутана в кусок чистого летнего неба. "Годика два", - определила Мария. Лицо женщины спокойное, даже слишком спокойное, и Мария поверила и женщина и ребенок на самом деле. Женщина совала в ротик ребенка бутылочку с молоком. Ребенок мертв, - было ясно. Оборвано дыхание, стеклянные глаза ничего не видели, они остановились, но женщина этого не замечала: это все еще был ее ребенок. И решительными жестами отгоняла она муху, кружившуюся над недвижно свесившейся головкой. Только младенцы умирают бесстрашно, только они встречают смерть с открытыми глазами. Их еще не успели научить остерегаться.
Мария рванулась, побежала от женщины, совавшей в мертвый ротик ребенка бутылочку с молоком. Но сколько б ни бежала, женщина и розовое молоко на губах ребенка были перед нею.
У опрокинутого на углу зеленого киоска Союзпечати с разлетевшимися вокруг газетами, журналами, брошюрами плакали женщины, глухо, в себя. Плакали дети, громко, неистово, как бы призывая весь мир в свидетели, что ни в чем не виноваты.
Мария увидела повариху из столовой номер пять. Навечно скорчившись, лежала она под акацией. Над нею склонился старик с бритым коричневым лицом - фельдшер, узнала Мария, тот, у которого сын коммунист, погибший девять дней назад. В стороне лежала его палка, сломанная, узелок развязался, и у ног валялись раздавленные ампулы, смятые булки, кусок растоптанной ветчины и еще - перехваченная резинкой пачка писем. Мария прошла мимо, не остановилась. Она знала, старик фельдшер, и повариха под акацией, и девочка с бантиком в волосах, милиционер на мостовой, и розовое молоко на губах ребенка, и Лена, Ленка, Леночка останутся в ней навсегда из сердца нет выхода.
Она двигалась наугад, не рассчитывая выбраться отсюда. Выбраться некуда. Пусто стало на свете, хоть километр пройди, хоть сто и больше, все, что находилось за пределами этой улицы, не существовало, не могло существовать, несомненным было только то, что видела. Кружилась голова, улица кренилась, и Мария силилась сохранить равновесие, это никак не удавалось. Плечи давила беда, и сбросить ее не было никакой силы. Убитые раненые - убитые - раненые - убитые... Она переступала через них, ноги подкашивались, и переступала, переступала. Девочки - мальчики - мальчики девочки... Женщины - старики - красноармейцы...
Перед ней расстилался мир, потерявший милосердие.
В самом деле, мир, в котором жизнь человека ничего не значит, это уже не мир людей, это что-то такое, чего и вообразить нельзя.
Бездумно свернула Мария в какую-то улицу, прошла еще немного, снова свернула. Почувствовала, ей чего-то не хватает. А, туфли. Туфли, вспомнила, отлетели в сторону, когда упала, услышав пулеметный треск над собой. Только теперь ощутила: в ступнях покалывало, словно наступала на гвоздики.
Она шла вперед, она не знала, куда это вперед, но идти надо было. Податься в любую сторону в поисках спасения, но какая из сторон правильная? Она уже безразлично воспринимала окружающее. Пахло кровью и дымом. Этот удушливый запах заполнял все.
Надежды на будущее кончились, словно их и не было никогда. Это несправедливо, если тебе лишь восемнадцать. А может быть, может быть, надежды там, далеко, куда война еще не дошла? - искала она утешение. Ей очень нужно утешение. И она придумывала все, что можно в горе придумать. Но и те, которых только что убили, до последнего мгновенья тоже полагались на надежду, - испугалась она за себя. И она ведь могла остаться возле Лены, совсем, навсегда! "Мама, мама, мамочка, - простонала она и закрыла лицо руками, и почувствовала - слезы обжигали пальцы, и ничего поделать с собой не могла. - Я такая слабая... Я и не знала, что я такая слабая... Мне не устоять..."
Война всей тяжестью, со всей жестокостью обрушилась на нее.
6
Понемногу приходила Мария в себя. Медленно и трудно принимала действительность, какой она была: и мертвую Лену, и одиночество, и все остальное.
Перед глазами лежал прибитый к земле городок. На улицах, совсем недавно еще живых, нескладно топорщилась только нижняя половина домов, словно городок не достроили. И это делало его неприятно однообразным. Куда бы Мария ни свернула, ей казалось, что шла одной и той же улицей.
На площади горела санитарная машина. Поодаль пылала бензозаправочная цистерна. В нее попали осколки, и из цистерны вырывался багровый огонь, смешанный с тяжелыми клубами дыма. Вот-вот, казалось, займется огнем сухой воздух и загорится небо. Санитарную машину, бензозаправочную цистерну объезжали повозки; ездовые яростно нахлестывали лошадей, лошади упирались, вздымались на дыбы, опрокидывали повозки. На мостовой - грузовики с искореженными радиаторами, легковые машины с пробитыми покрышками... И над всем этим крутились желтые облака дыма.
Умер мир, несший на себе свидетельства уверенной и мудрой руки человека, - мир вернулся в первозданный хаос и горел и дымился еще...
Люди тоже, как и улицы, выглядели странно одинаковыми, такими их сделало страдание. Они двигались, жестикулировали, что-то говорили, кричали, это были живые люди, их встречала Мария вчера, шла с ними утром по Крещатику. Взбудораженные, шарахались они из стороны в сторону, не могли успокоиться, ужас, только что пережитый ими, в их сознании продолжался. В последние полчаса она видела столько мертвых, что невольно подумалось: живых уже не осталось.
На тротуарах громоздились разбитые чемоданы, корзины, брошенные, ненужные, валялись выпавшие из них вещи. Все это выглядело лишним каждому достаточно было того, что на нем. Вещи утеряли свой смысл. Подумалось об истинной мере ценностей. Люди несли небольшие узлы, самое необходимое. Белье, одеяло, хлеб, соль, спички...
Поддерживая рукой приклады винтовок, пробежали два красноармейца. Красноармейцы скрылись за поворотом улицы.
Мария чего-то ждала. Чего? Она и сама бы не ответила.
Что-то надломилось в ней. Того, что произошло, не могло быть. Она видела кинофильмы, видела, как лихо гарцевали буденновцы, видела, как решительно врывались они в стан врага и неизменно, всегда побеждали. Что же теперь? Или воины уже не те?..
Она тревожно вскидывала глаза вверх, в небо. Небо было по-прежнему бело-голубым, и какое-то облачко опять передвигалось, направляясь в Киев.
В нескольких шагах - группа людей. Они говорили, выражали сомнения, что-то друг другу доказывали. Мария вслушивалась в разговор. Осталась какая-то "щель", - сказал кто-то, - не то у Барышевской переправы, не то за Березанскими хуторами, она и не представляла себе, где это, и говорили - надо спешить, чтоб проскочить в эту самую "щель", пока немцы не завершили окружение войск, обороняющих Киев. Но на пути - засады, заслоны, еще что-то такое, чего она не понимала. Наши части, говорили, с боями продвигаются на восток. Но ясно стало, что и впереди и позади советские войска, и это успокаивало. "Не можем же мы остаться у фашистов..." До Марии донеслись слова о станции, о поезде.
- Что вы чудите? Какой поезд? - раздражался человек с небольшой головой на длинной шее. Расстегнутый железнодорожный китель неловко висел на его узких плечах. - До Полтавы на собственной тяге. А там уже - поезд.
"Все-таки - поезд. Значит, где-то еще идут наши поезда?.."
- До Полтавы, говорите? - протянул разочарованный, недоверчивый голос.
- Вас, конечно, больше устраивает Дарница, - огрызнулся тот, в железнодорожном кителе. - Меня тоже. Но тогда вам надо вернуться, - с издевкой пожал плечами, - не так далеко...
