Мария не отнимала лица от его руки, костлявой, сухой, длинной, как бы забылась и не слышала, что говорил он, как бы находилась в других обстоятельствах, далеких от беды, и все неладное никакого отношения к ней не имело.

Толчок сердца заставил ее очнуться. Она поднялась. Нервно, невпопад перебирала пальцами, будто выронила что-то и силилась подхватить.

Подошла Полина Ильинична, бледная-бледная, губы подергивались, как в судороге.

- Федя... Федя... Выпей.

Трясущейся рукой поднес Федор Иванович мензурку ко рту.

- Марийка, иди, иди, - сдавленно произнесла Полина Ильинична. По щекам слезы, ладонь умоляюще прижата к груди. - Все нужное уложила в рюкзак. Вон он. Не мешкай...

Глаза Марии наткнулись на прислоненный к стене рюкзак. "А, рюкзак..." Тетя еще что-то говорит? Выпрямив голову, взглянула на нее. Нет, не говорит. Стиснув зубы, Полина Ильинична металась от окна к двери, от двери к окну, и к дивану - к Федору Ивановичу, и опять к двери. Останавливалась там, будто ждала - вот распахнется она и кто-то принесет обнадеживающую весть, и, не дождавшись этого, снова неслась к окну. "Нет, ничего не говорит". И верно, ни слова больше не могла Полина Ильинична произнести. Взгляды их встретились: круглое ее лицо с глубокими серыми глазами и длинными бровями над ними, доверчиво-открытое - лицо мамы и, наверное, ее, Марии, тоже, она ведь, говорят, копия мамы - лицо Полины Ильиничны сразу постарело.

Мария приложила пальцы к вискам: в голове, как удары, стучало, стучало: "Сдают Киев... Надо уходить... Рюкзак... Сдают Киев... Надо уходить... Тетя молчит, дядя-Федя, Федор Иванович, молчит. Что еще?.. Надо уходить..."

Война шла уже три месяца, Мария, как и другие, стала привыкать к ней. Ну, рыла окопы, ну, в бомбовые воронки попадала, слушала вой сирен, возвещавших воздушную тревогу, пробиралась по затемненному городу... Жизнь все-таки продолжалась. В газетах читала сводки Совинформбюро, читала о боях, об отступлениях. Будет трудно, будет плохо, понимала она, но все в конце концов наладится. И вдруг: сдают Киев. Она не представляла себе, что значит отдавать кому-то город: как это может быть, когда в нем советские учреждения, советские вывески на них, по радио передают советские песни, советские книги на библиотечных полках, театры, булочные, трамваи, все такое всегдашнее, свое. Сдавать город?! Это не укладывалось в ее сознании.

- Дядя-Федя, милый, невозможно же такое, - взглянула на него со слабой надеждой, будто он мог сказать ей что-то утешительное. Но он только вздохнул. И она ухватилась за пришедшую в голову мысль: - А может, к вечеру положение изменится и Совинформбюро сообщит другое?.. Бывало же так, правда?

- Марийка... Марийка... Не задерживайся, Марийка... С народом доберешься хоть до Яготина. А там... наверное, еще идут поезда... или машины. Что-нибудь да есть. И - до Харькова. А там и Москва. И ты дома... - Дядя-Федя, Федор Иванович, снова смежил веки и смолк. Он был слишком слаб.

- А вы же как? Вы как?.. - услышала Мария свой перехваченный от волнения голос. Она переводила горячечный взгляд с дивана на Полину Ильиничну, замершую у окна. - Вы как?..

Никто ей не ответил.

- Ну что вы молчите?

- Мы... мы... - наконец выдавила из себя Полина Ильинична. - Что ж мы?.. Останемся... Видишь же... Дядя Федя... Будь что будет...

- Вы хотите, чтоб я совершила подлость, да? - Мария негодующе вскинула голову, глаза сверкнули зло и решительно. - Оставив вас, я поступлю подло. Вы понимаете это?

- Подлость, Марийка, совершим мы... если не заставим тебя... уйти, снова заговорил Федор Иванович. - Иди... Не отягчай нашу участь...

- Мне убежать? Одной?

- Ты не убегаешь. Ты уходишь. И это наша воля.

- Но вы не спрашиваете моей воли!.. Моей! У меня тоже воля! Я уже не маленькая! - кричала Мария сквозь слезы.

- Марийка, мы - старшие... - произнесла Полина Ильинична. Лицо ее стало строгим.

"Неужели они не понимают, старшие, что унижают нас этим?" Мария еще о чем-то подумала, хотела сказать, но поперхнулась, снова сжало горло и голова пошла кругом. Опять увидела у стены рюкзак, показалось, что он накренился, лежал почему-то на боку, и пропал. Круг. И рюкзак выплыл, но уже на другом боку.

Мысленно выскользнула Мария из комнаты, представила себя на улице, с рюкзаком за плечами, отдельно от тети, от дяди-Феди, Федора Ивановича, потом у берега Днепра, потом по ту сторону реки, где-то на незнакомой, чужой дороге... А потом, потом? Все это было непонятно, жестоко. И на дороге этой почувствовала она невыносимое одиночество, которое не одолеть. Нет, не выдержала испытания, поняла она, ей нельзя уходить. Ни на кого не глядя, произнесла:

- Нет.

- Мария!.. - В глазах Полины Ильиничны - ужас, на искривившихся губах - ужас, в разведенных в стороны руках - ужас. - Мария!..

И Мария испугалась. В эту секунду она до конца осознала то, чего Полина Ильинична не договорила. "В город войдут фашисты!" Именно так подумала: не немцы - фашисты. Когда говорили "фашисты", это с детства повергало ее в дрожь, словно не о людях говорили - о волках, о дьяволах, о смерти. Но смерть эта, дьяволы эти были далеко, как бы придуманные. А теперь они возле, у самого города.

- Ведь придут фашисты! А вы тут! Понимаете, фашисты?..

- Успокойся, Марийка... нас не поставят на колени... - с неожиданной силой, приподняв голову, вымолвил Федор Иванович. - Город можно стереть с лица земли. Но земля останется. Земля вечна. А на живой земле люди смогут все...

- Уходи, Марийка... - Опять Полина Ильинична.

- Уходи. - Снова упавший голос Федора Ивановича. Он замолчал, пожевал губами, будто больше не находил слов, будто и слов нужных не было. И почти неслышно повторил: - Уходи!

"Уходи". Слово это оглушительно остановилось в ушах. Ничто другое не существовало, лишь одно это - нужно уходить. Но здесь оставался больной дядя-Федя, Федор Иванович, оставалась тетя, лицом, всем, похожая на маму. В спальне, подумала, постель, которая еще не успела остыть от ночного тепла ее тела, шкаф с зеркальной дверцей, спрятавший платья, и то, вишневое, с короткими рукавами, любимое. Рассеянным, отчужденным взглядом обвела комнату, где стояли диван, трюмо, стол с померкшей вазой, тумбочка, этажерка с учебниками, из них торчали цветные закладки, на полу знакомые тени, тянувшиеся от вещей, и казалось, если долго так смотреть вниз, на пол, на эти тени, ни о чем не думать, все вытеснить из головы, словно это примерещилось, и жизнь останется такой, незамутненной, какой была, будто ничего и не случилось. Словно выпроваживая Марию, Полина Ильинична опять понеслась к двери, и враз пропали спокойные тени на полу, ее взволнованная тень все на нем смешала - Мария подняла глаза. В голове ясно билось: конец, конец. Конец тому, к чему готовилась, на что надеялась, всему, всему... В глазах поплыл туман, они перестали видеть. Ноги не могли тронуться с места.

С улицы доносился глухой гул. Тревожно грянула черная тарелка громкоговорителя: "В течение последних дней под Киевом идут ожесточенные бои. Фашистско-немецкие войска, не считаясь с огромными потерями людьми и вооружения, бросают в бой все новые и новые части. На одном из участков Киевской обороны противнику удалось прорвать наши укрепления и выйти к окраине города..." Все было понятно. Мария не стала слушать дальше. Но в голове стучало, стучало: "...и выйти к окраине города..." Отчаяние, как боль, охватило ее, и она подумала, что с болью этой никогда уже не справиться.

Кажется, справилась. Полина Ильинична не спускала с нее глаз, она просила глазами: уходи. Когда просят глазами, нельзя промолчать. И Мария сказала:

- Да.

Опустив голову, нетвердым шагом, словно не соображая, что делает, двинулась к двери.

3

У подъезда Мария увидела Лену с большой, туго набитой сумкой. Лена шла ей навстречу, понимала, значит, что и Мария не останется в городе. "Ой, будем вместе!" Мария кулаком стерла длинную слезу, сползавшую со щеки.